Про мышь Нюру, жестокость бытия и досрочные губернаторские выборы

Если соблюдать правила и вести себя тихо, можно годами жить за чужой счет. Но стоит нарушить правила, как сразу отправят в унитаз.

Года три назад у меня завелась мышь. Точнее, не завелась, а пришла от соседа, который в то время был старшим по дому. Почему от него? Как раз в то время на общем собрании он объявил о необходимости непримиримой войны грызунам, которых у других жильцов, по их признанию, никогда не водилось.

Поначалу мышь вела себя весьма деликатно. Выходила на кормление часа в 2, когда я, по ее расчетам, должен был спать мертвым сном, хрустела с перерывами – прислушивалась, стараясь быть готовой к вероломному нападению… Но затем освоилась. Бывало, открывал дверь в чулан, а она даже не убегала, а манерно так, оглядываясь через левое плечо, удалялась под короб, в котором еще со времен кризиса 1996 года бабушка создала неприкосновенный запас из пары мешков риса, гречки, нескольких кулей соли, сахара и муки.

Мышь была малюсенькая, пушистая, и ее черные блестящие глазки излучали практически любовь. «Да ладно, – как бы говорили они, – вместе-то веселей, не губи понапрасну». И, не желая дырявить карму убийством безобидного существа, я принял его в семью. А дабы облегчить ему жизнь, стал оставлять на ночь в кухне блюдца с молоком и геркулесовой кашкой.

Мышь звали Нюрой. Почти два года она соблюдала условия негласного договора – выпивала молочко, съедала кашку, не выходила за пределы чулана и даже уже не хрустела крупами. А я, в свою очередь, регулярно пополнял ее миски, стараясь разнообразить меню овощами и фруктами.

Но случилось неизбежное. Нюра стала выходить за рамки дозволенного. Периодически на неделю куда-то пропадала, и однажды, будучи пойманным за рукав членами домового актива, я услышал угрожающий вопрос: «У вас мыши есть?» «Нет», – испуганно ответил я, – и в тот же момент понял, что дни Нюры сочтены. «А к нам и в квартиру справа откуда-то ходят, – пытаясь поймать мой взгляд, с подозрением сказала соседка-активистка, – примите меры, пожалуйста».

В качестве мер мне предложили: липучку, к которой бедное животное должно приклеиться живьем; мышеловку советского образца, от которой Нюра должна была погибнуть без лишних мучений; и три вида разнообразных ядов – от действующего мгновенно до инновационного, вследствие принятия которого животное живет еще сутки, дабы подвох не заподозрили соплеменники.

Конечно, наобещав активистам полного содействия, ничего из вышеперечисленного я к Нюре применять не стал. Но на третьи сутки после этого разговора прозрачную тишину розовеющего утра моей каморки разорвал душераздирающий крик. Распахнув дверь чулана, я увидел жуткую картину. Нюра, судорожно скребя черненькими коготками по голубому фаянсу, пыталась пить молочко. Ее тельце дергалось в конвульсиях. Она смотрела мне в глаза, и в этих еще блестящих бусинках-икринках медленно остывало недоумение. «За что? За что? За что?» –  бессильно спрашивали они.

Не помню, сколько я просидел над остывающим комочком. Хотелось плакать. «Дура ты, – говорил я, поглаживая шелковистую шерстку зеленым фломастером, – чего тебе не хватало? Ты досталась мне от предыдущего старшего по дому. Я  свыкся с твоим присутствием, потому что одинок и у меня не было выбора. Но ведь мышей – а это ты должна была впитать с молоком матери – никто, кроме котов, не любит. И будь ты поразумнее, понимала бы, что другие сейчас люди в доме вершат судьбы мышей. И жила бы еще, и кушала свое молочко с кашкой».

На этом история нашей дружбы закончилась. Несмотря на большую привязанность, пышных похорон я Нюре устраивать не стал. А в соответствии с древним обычаем отправил в унитаз.

Владимир Пирогов