Поиск

Лауреат «Золотой маски» за режиссуру, актер МХТ им А. П. Чехова, киноактер, сыгравший 80 ролей в фильмах, Николай Чиндяйкин живет в столице, объехал весь мир. Но, приезжая в Омск, всегда признается в любви к нашему городу и Академическому театру драмы. Так и на этот раз, когда он стал участником XXI Международного кинофорума «Золотой Витязь». ОМИЧ НАВСЕГДА– Николай Дмитриевич, о ком из омичей вы всегда помните в Москве?

– Вот Светлана Васильевна Яневская, хранитель древностей в музее театра, рассказала, что, когда по телевизору показывали фильм с моим участием, наша замечательная актриса Елена Ивановна Псарева гладила экран и говорила обо мне ласковые слова. Мне это так дорого! Сегодня проезжал мимо ее дома за театром, где мы провели столько счастливых часов, и я говорю: «Здесь жила моя вторая мама». В 1997 году Елена Ивановна получала «Золотую маску» в номинации «Честь и достоинство». И в этот же день и я был награжден «Золотой маской» за спектакль «Плач Иеремии». Это счастье моей жизни – получить высшую театральную награду с «мамочкой» в один вечер на одной сцене. Вообще 70–80-е годы для Омского театра драмы – особенные. Чем больше живу, тем более убеждаюсь в уникальности театра, в котором я работал. Не важно, что о нем не все в мире знают. Это не имеет никакого значения! С высоты своего возраста (мне 65) и опыта (а я видел все крупные спектакли в мире, побывал на фестивалях от Авиньона до Монреаля) со всей ответственностью утверждаю: в одном театре, в одно время такого созвездия актеров нигде не было и быть не могло. Как легендарный директор Мигдат Нуртдинович Ханжаров сумел собрать такую труппу?! Александр Щеголев, Алексей Теплов, Елена Псарева, Ножери Чонишвили… Сейчас в Москве очень любят Сережу Чонишвили, он известный, прекрасный артист. А я помню, как качал его на ноге, отрывал для него марочки с конвертов, потому что он их собирал. Но каким же актером был его папа, имя которого носит Омский Дом актера! Великий русский актер Ножери Чонишвили – вдумайтесь, как звучит! Омский театр драмы давно дал ответы на вопросы, в том числе и национальные, которые сегодня силятся найти. А Татьяна Анатольевна Ожигова была последней русской трагической актрисой. Я не намерен об этом ни с кем спорить, просто говорю о ней: великая национальная актриса, потому что не знаю больше трагической актрисы такого уровня. – Вы всегда говорите о себе: омич навсегда. А как началась эта любовь к городу?

– Я работал в ТЮЗе Ростова-на-Дону. Всегда любил стихи, много читал. И влюбился в поэзию гениального, на мой взгляд, поэта Леонида Мартынова. И вдруг он пишет книжку прозы «Воздушные фрегаты». Я юношей ее читаю и открываю необыкновенный город Омск. С уважением отношусь к одесской плеяде писателей, которые заполнили литературу. Но Омск не уступает ни в чем. Это город чудес. И моя жизнь – скромное тому подтверждение. Потому что я ехал только посмотреть, что это за театр, что за город такой воздушных фрегатов. Здесь, в Омске, работал мой друг Коля Калинин. Говорит: я скажу директору. Я еще не знал, что это один из столпов Омска, не просто «последний советский директор», как говорят о нем после кончины. Это явление. И вот 5 ноября 1973 года прилетаю в шесть утра, устраиваюсь в гостинице «Центральная» и иду по мосту через Омку в театр. Мне он показался похожим на большой сладкий торт. По минутам помню этот день. Сказали: «Идите в БРЗ». Это большой репетиционный зал, на месте которого ныне находится Камерная сцена имени Татьяны Ожиговой. Как идти? Остановился за задником, потому что театральные люди стараются лишний раз не ходить по сцене. Полумрак. И кто-то закрыл мои глаза руками, как в детской игре. Думаю: кто может в Омске меня знать? Молчу. А это была Таня Ожигова. Она сказала: «Как я рада, что ты приехал!». С этого началась моя жизнь в театре: счастливая и всякая. ВЫСОКИЕ ОТНОШЕНИЯ– Николай Чиндяйкин и Татьяна Ожигова – для омских зрителей имена неотделимые. Как это случилось, что вы всегда были вместе на сцене и в жизни?

– Был молод, свеж, влюблен. И имел отвагу влюбиться в жену главного режиссера. В 25 лет человек не может себе ни в чем отказать, если любит. И в 1975-м мы чуть не уехали. Это был бы выход из треугольника: Артур Хайкин – режиссер, актерам уйти легче. Мало кто знает, но у меня в трудовой книжке есть запись об увольнении из Омского театра. Я уже был в Ульяновске, ко мне должна была приехать Таня. И вдруг звонок. Директор Мигдат Ханжаров говорит: «Не дури, сейчас с тобой будет говорить Артур». И я вернулся. – Да, интеллигентность в трудных житейских ситуациях – одна из впечатляющих, благородных традиций Академического театра драмы. А какие еще дороги?

– Я приехал из молодежного театра, веселого, разухабистого. Артур Юзефович Хайкин блистал там как смелый, современный режиссер. Я выходил на сцену с гитарой. – И в Омске тоже. Сколько поклонников было у спектакля «Моя любовь на третьем курсе», где вы сыграли командира стройотряда и пели песни Окуджавы, которые потом запел весь город.

– Это было прекрасное начало. Но я потом понял, что попал совсем в другую атмосферу – настоящего психологического театра. И был на гребне счастья. С годами я все больше думаю, что традиция – это что-то очень важное, если не самое важное в жизни. Любой коллектив, даже маленький, может в какой-то период жизни стать заметным, добиться успеха спектакля, успеха сезона, успеха даже более длительного отрезка времени. Например, при определенном художественном руководителе. Но в Омском театре драмы есть такая человеческая энергия, такой мощный ресурс, что накопленное годами достается следующим поколениям. Как утверждал Ломоносов, ничто бесследно не исчезает. Меняются режиссеры, приходят новые актеры, дуют ветры нового времени, а труппа продолжает держать высоко планку. Недавно в Москве на «Золотой маске» мы собрались немалым коллективом работавших в Омске когда-то актеров поболеть за своих. Омичи играли спектакль «Август. Графство Осэйдж». И как же мы переживали за своих! – Но в этом году они не победили.

– Ну и что. В православном понимании, жизнь несправедлива, и вообще нет такой категории. Все это ересь социальная. Не нужно биться головой о стенку, требуя справедливости – за всю свою боль будешь вознагражден. Если, конечно, была боль, а не бытовая истерика. В 1973 году я узнал, что еду в достойный, солидный театр. Такой он и сегодня. Корабль плывет, и это редкое явление. Его можно объяснить и тем, что в Омске театр востребован, омичи хотят, чтобы он был всегда. Без такого ожидания ничего бы не осуществилось. А для актеров – это театр-дом. Я сначала недоумевал, узнав, что пожилых актеров за кулисами зовут дядя Саша, дядя Коля. Потом принял это, думая, что так оно и должно быть в семье. Хотя мы трепетно относились к нашим великим старикам, понимали, что такое стоять на сцене с большими актерами. При этом, например, Алексей Федорович Теплов играл добрых дедушек. А в перерывах между репетициями вязал и готовые вещи дарил Владу Дворжецкому – вот еще одно необыкновенное имя родом из Омска. – Но как же в творческом коллективе да без интриг?

– Конечно, актеры не святые. Но если появился червь самомнения, тщеславия – не было у него среды для распространения. Ревность к чужому успеху, недоброжелательство гасились в коллективе. Как говорил Артур Хайкин: «Работать за нашу зарплату и не получать никакого удовольствия никакого смысла нет». Мы это понимали. Таню, например, не раз приглашали в Москву. Но она ставила такие условия, которые трудно было выполнить, – про роли, про жилье и т.п. И мы думали: «Зачем ехать и что называть успехом? В Омске все есть». А потом ей довелось играть Лейди в спектакле «Орфей спускается в ад», поставленном в театре Советской Армии. АНГЕЛ ДЛЯ ТАНИ– А в Омске спектакль по этой пьесе Уильямса был одной из лучших ваших с Татьяной работ. Зрители ее помнят. Трудно было вам в дуэте с первой актрисой театра?

– Если у нас вечером «Орфей» или «Двое на качелях» Гибсона, мы с утра не разговариваем, настраиваемся в разных комнатах. Отдельно обедаем, по отдельности идем в театр, чтобы не расплескать свое одиночество, накопить чувства и в спектакле встретиться как впервые, влюбиться, мучиться. Таня была тонким, ранимым человеком. Однажды она мне сказала: «Знаешь, вдруг когда-нибудь случится: я заканчиваю второй акт, а в зале не вижу платочков, которыми зрители утирают слезы. Я этого не переживу!». Но не было спектакля без платочков. И без цветов тоже. Кроме одного спектакля, когда на улице мороз был под минус 40. Но все равно театр был полон, и женщины сидели в зале в вечерних платьях. И слезы были, и аплодисменты, и поклоны бесконечные. Только никто не принес букет. Я смотрю на Таню, у нее опустошенное лицо. И вдруг вижу: по проходу идет девочка с одним-единственным цветком. Как будто Танин ангел. Таня встала на колени, поцеловала девочку – ей дано было так чувствовать. – Так вспоминается день счастья?

– Нет, день счастья – это когда нет спектакля, репетиций, худсовета, приема трудящихся (а я был депутатом райсовета). Мы дома, разбираем бумаги, письма, сочиняем. Вместе обедаем. Таня на сцене играла женщин вне быта, а на самом деле была замечательной русской хозяйкой, прекрасно готовила. И как начнет уборку – не подходи. – Как вы пережили ее ранний уход из жизни?

– Работа помогала «забить каналы». Таня настояла, чтобы я поступил на режиссерский факультет ГИТИСа к Анатолию Васильеву. Я его окончил в 1987-м году, а в 1989-м, через месяц после похорон, уехал с Анатолием Васильевым на Запад – преподавать актерское мастерство. Это был каторжный труд – из страны в страну. О Васильеве в Европе писали: «рыцарь театра». А я думал, что он мученик и я мученик. Я был его правой рукой, занимался психотренингом с актерами. В театр приходили в 10 утра, уходили в два-три часа ночи. Однажды в Москве я сказал, что не могу больше, и получил десять дней отпуска. А назавтра звонят: вам куплен билет, Васильев ждет вас в Италии. У меня сердце упало. Прилетаю, а он говорит: «Вот тебе машина, отдохни как следует». НРАВЯТСЯ ВЫПУКЛЫЕ ХАРАКТЕРЫ– Когда вы потом ставили спектакль «Плач Иеремии», вас не смущало, что библейский текст в исполнении церковных певчих на славянском языке не будет понят зрителями?

– Сначала это был эксперимент, не предназначенный для зрителя. А в немецком Брауншвейге я пригласил на репетицию публику. И понял, что спектакль может быть востребован. Конечно, не всеми. Но Анатолий Васильев говорил: «Жизнь должна быть бесконечна. Если человек не понимает этого, то это бред атеистический». В спектакле и тема покаяния за грехи отцов, и, главное, я хотел показать вектор предвосхищения прихода Христа. – Такая глубокая работа, увенчанная Национальной премией. А на улице узнают потому, что вы снялись во многих сериалах, и вас даже прозвали в шутку «отцом русской мафии». Не обидно?

– Нет, не обидно. Я играл и врачей, и ученых, и исторических персонажей, например Лаврентия Берию в «Детях Арбата». «Авторитеты» – это, может быть, только треть моих героев. Принимаю далеко не все предложения. Нравится играть выпуклые характеры. – Не приходилось общаться с реальными персонажами из криминального мира?

– Однажды, когда ездил на «Жигулях», братки сказали: «Отец, даже неудобно как-то получается». Но престижный автомобиль не подарили. А купленный «Фольксваген» угнали. Все ругают сериалы, но не было бы наших, показывали бы мексиканские. Я, конечно, за высокое искусство. Но этот стиль может позволить себе сильное государство, империя, а демократия покровительствует массовому искусству. Но где сегодня актер еще может заработать на жизнь? Справедливости ради надо сказать, что наши сериалы, не те, что были 15 лет назад, они подросли, повзрослели. СОЦИАЛИЗМ В ТЕАТРЕ НЕУМЕСТЕН!– Работа в МХТ имени А. П. Чехова увела вас из кино?

– Я соглашаюсь сниматься, если предлагают подходящие для меня условия: например, работать на съемочной площадке только четыре дня в месяц. – В МХТ вы играете Фирса в «Вишневом саде», Понтия Пилата в «Мастере и Маргарите», Пичема в «Трехгрошовой опере»… Завидные роли.

– Я с 2008 года занят в четырех спектаклях. Фирс – мое счастье. Иногда закрою глаза и не верю, что это у меня есть. К этой роли актеры шли по 35–40 лет. А у меня работа в Художественном театре началась с этой роли. Конечно, мне очень нравится быть в этом театре. Когда мне в первый раз позвонил Олег Павлович Табаков, я думал, как бы так построить разговор, чтобы необидно отказаться. Было много работы, очень устал. Через пять лет Табаков позвал меня играть Фирса. Я ему тогда сказал: «Олег Павлович, вы что, Дед Мороз?». Такой подарок. Это был спектакль к 100-летию написания пьесы, роль Раневской играет Рената Литвинова. Играю с удовольствием, а Табаков говорит: «Ну что, так и будешь приходящей няней?». И я был принят в штат. Атмосфера МХТ мне в какой-то степени напоминает ту, что была в Омской драме. Никто никого не подсиживает, все не равны. Да, одному что-то можно, а другому нельзя. Нет социализма в театре, и это правильно. Но это не унижает никого! Каждый из моих спектаклей – важен и дорог. Когда спрашивают, почему мало, я удивляюсь: четыре роли в Художественном театре – слава Богу! ТВОРЧЕСТВО – ЭТО ЧУВСТВО ПОЛЕТА– Николай Дмитриевич, на «Золотом Витязе» вы даете мастер-класс омским студентам. Чему в первую очередь учите?

– Чтобы у молодых был взгляд дальше собственного носа. Живут в Москве ребята и не подозревают, что есть такие города, как Омск, Иркутск, Хабаровск, – и все это их страна. Мне даже кажется, что человек, ни разу не побывавший в Сибири, – не совсем русский. Недавно политолог Караганов говорил о том, что столицу надо перенести во Владивосток. Идея не новая, и мне, конечно, нравится. Но если бы меня спросили, надо ли это делать, я бы ответил: «Поздно!». Но несколько месяцев в году президент должен проводить во Владивостоке, или в Омске, или в Новосибирске. А жизнь в пределах Садового кольца доводит до того чада, который мы сегодня наблюдаем. Развивается чувство, что ты пуп земли. А творчество – это чувство полета, когда человек преодолевает тяготение. Чисто технически этого достичь невозможно. Если отрыв от земли произошел и роль сладилась, бывает, что она оставляет не просто след, а становится фундаментом для роста – личностного и творческого. – Вы привезли в Омск на презентацию свою книгу: «Не уймусь, не свихнусь, не оглохну». Как она родилась?

– Я всегда отвечаю на этот вопрос: я не писал книгу, это дневники. Я их вел всю жизнь, иногда более усердно, иногда пропуская дни и месяцы. Это от папы. Он прожил очень трудную, страшную жизнь. Войну начал 22 июня 1941 года. Потом плен, потом наш лагерь, за то что был в плену. И все равно он вспоминал: «Какое было время!». Я помню его нежным, сентиментальным человеком, который безумно любил детей – меня и сестру, вероятно, думая, что этого в его жизни могло и не быть. Папа вел дневник, мы так и называли его: папина книжка. Записывал, когда корова отелилась, какие стихи прочел. И я сподобился по его примеру. В детстве мог записать: «Вчера был в лесу, видел следы волка». Потом – дальше, о профессии, которой всю жизнь я занимался серьезно. Еще стихи, которые писал, вовсе не считая себя поэтом. Эта книга не рвется к читателю. Мне важен сам факт. Я в дневниках не изменил ни одной буквы. Но купюры – да, есть. Бывает, придешь со спектакля – и все эмоции на бумагу, с фамилиями. А не мое дело судить. И вот острые моменты моей жизни я оставил, а чужой – не считаю возможным предавать огласке. – «Золотой Витязь» стал причиной вновь приехать в Омск.

– Я безумно рад, что кинофорум добрался до нашего города. Омск, насколько я его чувствую, – это город, чья философия в сердцевине совпадает с философией «Золотого Витязя». Здесь семена, что разбросает кинофорум, взойдут с огромной благодарностью. У нас всегда есть выбор, неправда, когда говорят иначе. Я всегда думаю об Омске. Ловлю себя на мысли, что постоянно интересуюсь погодой в Омске. Помню, однажды, в лютый мороз, кто-то написал на стекле в троллейбусе: «Мужайтесь, люди, скоро лето!». И это потом прозвучало в песне Митяева. Я его спрашиваю: «Ты откуда это взял?». А он: «Так моя жена – омичка (актриса театра им. Евг. Вахтангова Марина Есипович), она рассказала. Вот так удивительно все переплетается.

Светлана Васильева "Деловая Среда"

1246

Лауреат «Золотой маски» за режиссуру, актер МХТ им А. П. Чехова, киноактер, сыгравший 80 ролей в фильмах, Николай Чиндяйкин живет в столице, объехал весь мир. Но, приезжая в Омск, всегда признается в любви к нашему городу и Академическому театру драмы. Так и на этот раз, когда он стал участником XXI Международного кинофорума «Золотой Витязь». ОМИЧ НАВСЕГДА– Николай Дмитриевич, о ком из омичей вы всегда помните в Москве?

– Вот Светлана Васильевна Яневская, хранитель древностей в музее театра, рассказала, что, когда по телевизору показывали фильм с моим участием, наша замечательная актриса Елена Ивановна Псарева гладила экран и говорила обо мне ласковые слова. Мне это так дорого! Сегодня проезжал мимо ее дома за театром, где мы провели столько счастливых часов, и я говорю: «Здесь жила моя вторая мама». В 1997 году Елена Ивановна получала «Золотую маску» в номинации «Честь и достоинство». И в этот же день и я был награжден «Золотой маской» за спектакль «Плач Иеремии». Это счастье моей жизни – получить высшую театральную награду с «мамочкой» в один вечер на одной сцене. Вообще 70–80-е годы для Омского театра драмы – особенные. Чем больше живу, тем более убеждаюсь в уникальности театра, в котором я работал. Не важно, что о нем не все в мире знают. Это не имеет никакого значения! С высоты своего возраста (мне 65) и опыта (а я видел все крупные спектакли в мире, побывал на фестивалях от Авиньона до Монреаля) со всей ответственностью утверждаю: в одном театре, в одно время такого созвездия актеров нигде не было и быть не могло. Как легендарный директор Мигдат Нуртдинович Ханжаров сумел собрать такую труппу?! Александр Щеголев, Алексей Теплов, Елена Псарева, Ножери Чонишвили… Сейчас в Москве очень любят Сережу Чонишвили, он известный, прекрасный артист. А я помню, как качал его на ноге, отрывал для него марочки с конвертов, потому что он их собирал. Но каким же актером был его папа, имя которого носит Омский Дом актера! Великий русский актер Ножери Чонишвили – вдумайтесь, как звучит! Омский театр драмы давно дал ответы на вопросы, в том числе и национальные, которые сегодня силятся найти. А Татьяна Анатольевна Ожигова была последней русской трагической актрисой. Я не намерен об этом ни с кем спорить, просто говорю о ней: великая национальная актриса, потому что не знаю больше трагической актрисы такого уровня. – Вы всегда говорите о себе: омич навсегда. А как началась эта любовь к городу?

– Я работал в ТЮЗе Ростова-на-Дону. Всегда любил стихи, много читал. И влюбился в поэзию гениального, на мой взгляд, поэта Леонида Мартынова. И вдруг он пишет книжку прозы «Воздушные фрегаты». Я юношей ее читаю и открываю необыкновенный город Омск. С уважением отношусь к одесской плеяде писателей, которые заполнили литературу. Но Омск не уступает ни в чем. Это город чудес. И моя жизнь – скромное тому подтверждение. Потому что я ехал только посмотреть, что это за театр, что за город такой воздушных фрегатов. Здесь, в Омске, работал мой друг Коля Калинин. Говорит: я скажу директору. Я еще не знал, что это один из столпов Омска, не просто «последний советский директор», как говорят о нем после кончины. Это явление. И вот 5 ноября 1973 года прилетаю в шесть утра, устраиваюсь в гостинице «Центральная» и иду по мосту через Омку в театр. Мне он показался похожим на большой сладкий торт. По минутам помню этот день. Сказали: «Идите в БРЗ». Это большой репетиционный зал, на месте которого ныне находится Камерная сцена имени Татьяны Ожиговой. Как идти? Остановился за задником, потому что театральные люди стараются лишний раз не ходить по сцене. Полумрак. И кто-то закрыл мои глаза руками, как в детской игре. Думаю: кто может в Омске меня знать? Молчу. А это была Таня Ожигова. Она сказала: «Как я рада, что ты приехал!». С этого началась моя жизнь в театре: счастливая и всякая. ВЫСОКИЕ ОТНОШЕНИЯ– Николай Чиндяйкин и Татьяна Ожигова – для омских зрителей имена неотделимые. Как это случилось, что вы всегда были вместе на сцене и в жизни?

– Был молод, свеж, влюблен. И имел отвагу влюбиться в жену главного режиссера. В 25 лет человек не может себе ни в чем отказать, если любит. И в 1975-м мы чуть не уехали. Это был бы выход из треугольника: Артур Хайкин – режиссер, актерам уйти легче. Мало кто знает, но у меня в трудовой книжке есть запись об увольнении из Омского театра. Я уже был в Ульяновске, ко мне должна была приехать Таня. И вдруг звонок. Директор Мигдат Ханжаров говорит: «Не дури, сейчас с тобой будет говорить Артур». И я вернулся. – Да, интеллигентность в трудных житейских ситуациях – одна из впечатляющих, благородных традиций Академического театра драмы. А какие еще дороги?

– Я приехал из молодежного театра, веселого, разухабистого. Артур Юзефович Хайкин блистал там как смелый, современный режиссер. Я выходил на сцену с гитарой. – И в Омске тоже. Сколько поклонников было у спектакля «Моя любовь на третьем курсе», где вы сыграли командира стройотряда и пели песни Окуджавы, которые потом запел весь город.

– Это было прекрасное начало. Но я потом понял, что попал совсем в другую атмосферу – настоящего психологического театра. И был на гребне счастья. С годами я все больше думаю, что традиция – это что-то очень важное, если не самое важное в жизни. Любой коллектив, даже маленький, может в какой-то период жизни стать заметным, добиться успеха спектакля, успеха сезона, успеха даже более длительного отрезка времени. Например, при определенном художественном руководителе. Но в Омском театре драмы есть такая человеческая энергия, такой мощный ресурс, что накопленное годами достается следующим поколениям. Как утверждал Ломоносов, ничто бесследно не исчезает. Меняются режиссеры, приходят новые актеры, дуют ветры нового времени, а труппа продолжает держать высоко планку. Недавно в Москве на «Золотой маске» мы собрались немалым коллективом работавших в Омске когда-то актеров поболеть за своих. Омичи играли спектакль «Август. Графство Осэйдж». И как же мы переживали за своих! – Но в этом году они не победили.

– Ну и что. В православном понимании, жизнь несправедлива, и вообще нет такой категории. Все это ересь социальная. Не нужно биться головой о стенку, требуя справедливости – за всю свою боль будешь вознагражден. Если, конечно, была боль, а не бытовая истерика. В 1973 году я узнал, что еду в достойный, солидный театр. Такой он и сегодня. Корабль плывет, и это редкое явление. Его можно объяснить и тем, что в Омске театр востребован, омичи хотят, чтобы он был всегда. Без такого ожидания ничего бы не осуществилось. А для актеров – это театр-дом. Я сначала недоумевал, узнав, что пожилых актеров за кулисами зовут дядя Саша, дядя Коля. Потом принял это, думая, что так оно и должно быть в семье. Хотя мы трепетно относились к нашим великим старикам, понимали, что такое стоять на сцене с большими актерами. При этом, например, Алексей Федорович Теплов играл добрых дедушек. А в перерывах между репетициями вязал и готовые вещи дарил Владу Дворжецкому – вот еще одно необыкновенное имя родом из Омска. – Но как же в творческом коллективе да без интриг?

– Конечно, актеры не святые. Но если появился червь самомнения, тщеславия – не было у него среды для распространения. Ревность к чужому успеху, недоброжелательство гасились в коллективе. Как говорил Артур Хайкин: «Работать за нашу зарплату и не получать никакого удовольствия никакого смысла нет». Мы это понимали. Таню, например, не раз приглашали в Москву. Но она ставила такие условия, которые трудно было выполнить, – про роли, про жилье и т.п. И мы думали: «Зачем ехать и что называть успехом? В Омске все есть». А потом ей довелось играть Лейди в спектакле «Орфей спускается в ад», поставленном в театре Советской Армии. АНГЕЛ ДЛЯ ТАНИ– А в Омске спектакль по этой пьесе Уильямса был одной из лучших ваших с Татьяной работ. Зрители ее помнят. Трудно было вам в дуэте с первой актрисой театра?

– Если у нас вечером «Орфей» или «Двое на качелях» Гибсона, мы с утра не разговариваем, настраиваемся в разных комнатах. Отдельно обедаем, по отдельности идем в театр, чтобы не расплескать свое одиночество, накопить чувства и в спектакле встретиться как впервые, влюбиться, мучиться. Таня была тонким, ранимым человеком. Однажды она мне сказала: «Знаешь, вдруг когда-нибудь случится: я заканчиваю второй акт, а в зале не вижу платочков, которыми зрители утирают слезы. Я этого не переживу!». Но не было спектакля без платочков. И без цветов тоже. Кроме одного спектакля, когда на улице мороз был под минус 40. Но все равно театр был полон, и женщины сидели в зале в вечерних платьях. И слезы были, и аплодисменты, и поклоны бесконечные. Только никто не принес букет. Я смотрю на Таню, у нее опустошенное лицо. И вдруг вижу: по проходу идет девочка с одним-единственным цветком. Как будто Танин ангел. Таня встала на колени, поцеловала девочку – ей дано было так чувствовать. – Так вспоминается день счастья?

– Нет, день счастья – это когда нет спектакля, репетиций, худсовета, приема трудящихся (а я был депутатом райсовета). Мы дома, разбираем бумаги, письма, сочиняем. Вместе обедаем. Таня на сцене играла женщин вне быта, а на самом деле была замечательной русской хозяйкой, прекрасно готовила. И как начнет уборку – не подходи. – Как вы пережили ее ранний уход из жизни?

– Работа помогала «забить каналы». Таня настояла, чтобы я поступил на режиссерский факультет ГИТИСа к Анатолию Васильеву. Я его окончил в 1987-м году, а в 1989-м, через месяц после похорон, уехал с Анатолием Васильевым на Запад – преподавать актерское мастерство. Это был каторжный труд – из страны в страну. О Васильеве в Европе писали: «рыцарь театра». А я думал, что он мученик и я мученик. Я был его правой рукой, занимался психотренингом с актерами. В театр приходили в 10 утра, уходили в два-три часа ночи. Однажды в Москве я сказал, что не могу больше, и получил десять дней отпуска. А назавтра звонят: вам куплен билет, Васильев ждет вас в Италии. У меня сердце упало. Прилетаю, а он говорит: «Вот тебе машина, отдохни как следует». НРАВЯТСЯ ВЫПУКЛЫЕ ХАРАКТЕРЫ– Когда вы потом ставили спектакль «Плач Иеремии», вас не смущало, что библейский текст в исполнении церковных певчих на славянском языке не будет понят зрителями?

– Сначала это был эксперимент, не предназначенный для зрителя. А в немецком Брауншвейге я пригласил на репетицию публику. И понял, что спектакль может быть востребован. Конечно, не всеми. Но Анатолий Васильев говорил: «Жизнь должна быть бесконечна. Если человек не понимает этого, то это бред атеистический». В спектакле и тема покаяния за грехи отцов, и, главное, я хотел показать вектор предвосхищения прихода Христа. – Такая глубокая работа, увенчанная Национальной премией. А на улице узнают потому, что вы снялись во многих сериалах, и вас даже прозвали в шутку «отцом русской мафии». Не обидно?

– Нет, не обидно. Я играл и врачей, и ученых, и исторических персонажей, например Лаврентия Берию в «Детях Арбата». «Авторитеты» – это, может быть, только треть моих героев. Принимаю далеко не все предложения. Нравится играть выпуклые характеры. – Не приходилось общаться с реальными персонажами из криминального мира?

– Однажды, когда ездил на «Жигулях», братки сказали: «Отец, даже неудобно как-то получается». Но престижный автомобиль не подарили. А купленный «Фольксваген» угнали. Все ругают сериалы, но не было бы наших, показывали бы мексиканские. Я, конечно, за высокое искусство. Но этот стиль может позволить себе сильное государство, империя, а демократия покровительствует массовому искусству. Но где сегодня актер еще может заработать на жизнь? Справедливости ради надо сказать, что наши сериалы, не те, что были 15 лет назад, они подросли, повзрослели. СОЦИАЛИЗМ В ТЕАТРЕ НЕУМЕСТЕН!– Работа в МХТ имени А. П. Чехова увела вас из кино?

– Я соглашаюсь сниматься, если предлагают подходящие для меня условия: например, работать на съемочной площадке только четыре дня в месяц. – В МХТ вы играете Фирса в «Вишневом саде», Понтия Пилата в «Мастере и Маргарите», Пичема в «Трехгрошовой опере»… Завидные роли.

– Я с 2008 года занят в четырех спектаклях. Фирс – мое счастье. Иногда закрою глаза и не верю, что это у меня есть. К этой роли актеры шли по 35–40 лет. А у меня работа в Художественном театре началась с этой роли. Конечно, мне очень нравится быть в этом театре. Когда мне в первый раз позвонил Олег Павлович Табаков, я думал, как бы так построить разговор, чтобы необидно отказаться. Было много работы, очень устал. Через пять лет Табаков позвал меня играть Фирса. Я ему тогда сказал: «Олег Павлович, вы что, Дед Мороз?». Такой подарок. Это был спектакль к 100-летию написания пьесы, роль Раневской играет Рената Литвинова. Играю с удовольствием, а Табаков говорит: «Ну что, так и будешь приходящей няней?». И я был принят в штат. Атмосфера МХТ мне в какой-то степени напоминает ту, что была в Омской драме. Никто никого не подсиживает, все не равны. Да, одному что-то можно, а другому нельзя. Нет социализма в театре, и это правильно. Но это не унижает никого! Каждый из моих спектаклей – важен и дорог. Когда спрашивают, почему мало, я удивляюсь: четыре роли в Художественном театре – слава Богу! ТВОРЧЕСТВО – ЭТО ЧУВСТВО ПОЛЕТА– Николай Дмитриевич, на «Золотом Витязе» вы даете мастер-класс омским студентам. Чему в первую очередь учите?

– Чтобы у молодых был взгляд дальше собственного носа. Живут в Москве ребята и не подозревают, что есть такие города, как Омск, Иркутск, Хабаровск, – и все это их страна. Мне даже кажется, что человек, ни разу не побывавший в Сибири, – не совсем русский. Недавно политолог Караганов говорил о том, что столицу надо перенести во Владивосток. Идея не новая, и мне, конечно, нравится. Но если бы меня спросили, надо ли это делать, я бы ответил: «Поздно!». Но несколько месяцев в году президент должен проводить во Владивостоке, или в Омске, или в Новосибирске. А жизнь в пределах Садового кольца доводит до того чада, который мы сегодня наблюдаем. Развивается чувство, что ты пуп земли. А творчество – это чувство полета, когда человек преодолевает тяготение. Чисто технически этого достичь невозможно. Если отрыв от земли произошел и роль сладилась, бывает, что она оставляет не просто след, а становится фундаментом для роста – личностного и творческого. – Вы привезли в Омск на презентацию свою книгу: «Не уймусь, не свихнусь, не оглохну». Как она родилась?

– Я всегда отвечаю на этот вопрос: я не писал книгу, это дневники. Я их вел всю жизнь, иногда более усердно, иногда пропуская дни и месяцы. Это от папы. Он прожил очень трудную, страшную жизнь. Войну начал 22 июня 1941 года. Потом плен, потом наш лагерь, за то что был в плену. И все равно он вспоминал: «Какое было время!». Я помню его нежным, сентиментальным человеком, который безумно любил детей – меня и сестру, вероятно, думая, что этого в его жизни могло и не быть. Папа вел дневник, мы так и называли его: папина книжка. Записывал, когда корова отелилась, какие стихи прочел. И я сподобился по его примеру. В детстве мог записать: «Вчера был в лесу, видел следы волка». Потом – дальше, о профессии, которой всю жизнь я занимался серьезно. Еще стихи, которые писал, вовсе не считая себя поэтом. Эта книга не рвется к читателю. Мне важен сам факт. Я в дневниках не изменил ни одной буквы. Но купюры – да, есть. Бывает, придешь со спектакля – и все эмоции на бумагу, с фамилиями. А не мое дело судить. И вот острые моменты моей жизни я оставил, а чужой – не считаю возможным предавать огласке. – «Золотой Витязь» стал причиной вновь приехать в Омск.

– Я безумно рад, что кинофорум добрался до нашего города. Омск, насколько я его чувствую, – это город, чья философия в сердцевине совпадает с философией «Золотого Витязя». Здесь семена, что разбросает кинофорум, взойдут с огромной благодарностью. У нас всегда есть выбор, неправда, когда говорят иначе. Я всегда думаю об Омске. Ловлю себя на мысли, что постоянно интересуюсь погодой в Омске. Помню, однажды, в лютый мороз, кто-то написал на стекле в троллейбусе: «Мужайтесь, люди, скоро лето!». И это потом прозвучало в песне Митяева. Я его спрашиваю: «Ты откуда это взял?». А он: «Так моя жена – омичка (актриса театра им. Евг. Вахтангова Марина Есипович), она рассказала. Вот так удивительно все переплетается.

Светлана Васильева "Деловая Среда"

1246