Омск-Информ
ЛентаЖурнал
Поиск

Он открыл нам своего Джона Китса, Оскара Уайльда, Редьярда Киплинга, Райнера Марию Рильке, Артюра Рембо, Поля Валери и тех, чьи имена мы никогда не слышали. Не одно поколение поэтов-переводчиков считает его своим учителем. Мы встретились после выхода его двухтомника поэтических переводов «Вечный слушатель».

Евгений ВИТКОВСКИЙ живет в трехкомнатном книжном шкафу. Даже его левретки свили гнездо на нижней полке и, наверное, читают по ночам фантастические романы своего хозяина.

Он говорит, что печатный станок у него в крови. Прадед Евгения Владимировича, обрусевший немец Вольдемар Витковский, основал в Москве картонажную фабрику, производившую обертки для шоколадных конфет. Листаю сохранившиеся образцы волшебной красоты и думаю, что именно тогда люди начали собирать фантики.

Да и нет не говорите

— Евгений Владимирович, во главе фабрики стояла ваша прабабушка Алоизия Витковская, урожденная фон Чиж. Веселая фамилия.

— Наверное, ее звали все-таки фон Циш. Она в Вене родилась и была сосватана моему прадеду. В Москву ее везли зимой на санном возке, который несколько раз переворачивался. Когда прадед спросил невесту: «Луиза, ты говоришь по-русски?» — она радостно воскликнула: «О, да!» — и выдала такое, что он запретил ей учить русский язык. И она до конца жизни знала два русских слова: «извозчик» и «сволочь».

— Вашим первым языком был немецкий?

— Да, я сначала научился говорить по-немецки и пел не «В лесу родилась елочка», а «Stille Nacht, heilige Nacht» (немецкая рождественская песня. — Е.С.). Уже потом, к 4–5 годам, я выучил русский язык. Меня забавляет: я — первое поколение в семье, которое по-русски говорит без акцента.

— Вы ведь полиглот: владеете восемью иностранными языками, в том числе такими редкими, как мальтийский, африкаанс и даже шотландский гэльский.

— Я его нарочно выучил, чтобы знать хоть один кельтский язык, и на нем прекрасную литературу нашел. Язык осложнен тем, что в нем всего 18 букв. К примеру, отсутствует буква «В». В первое время меня это очень смешило. Там нет слов «да» и «нет». Кстати, без них вполне можно обойтись.

Что касается Шотландии, это поздняя моя любовь. Она возникла по анекдоту. Мне в одном издательстве сказали, что если я для них сделаю сколько-то представительную книгу Бернса, то дальше могу просить что угодно. Мне такого нельзя говорить. Я англо-шотландского (он же скотс) тогда не понимал, но сел и выучил за полгода.

— Вы переводите с этих языков. А говорить на них можете?

— Говорить я могу на четырех, на прочих читаю. Но когда погружаешься в язык, как его забываешь оптом, так и вспоминаешь — тоже оптом. Потому что одновременно все восемь в голове держать нельзя. Я сейчас в состоянии говорить на немецком, африкаанс и португальском.

— Вы ведь тоже учились в МГУ на факультете искусствознания.

— Да, я проучился там три года. Я должен был сдавать научный коммунизм, историю партии, диалектический и исторический материализм, физкультуру. Перед экзаменом по научному коммунизму бралась «Технология власти» Авторханова, менялись плюсы на минусы, и оказывалось, что все сходится. Мне ведь все равно было, на каком языке читать. Мне давали самиздат, я читал один раз и запоминал. Я ушел из МГУ, поняв, что теряю время. Хотелось заниматься нидерландской живописью. И вдруг обнаружилось, что специалисты хорошим тоном считают не знать голландский язык. А мне со знанием английского и немецкого не составило большого труда выучить голландский.

Я и сейчас занимаюсь эмигрантской литературой 20-х годов, которую мы с друзьями будем издавать. Выворачивая пласты совершенно неведомой культуры, мы переписываем историю литературы: в первый ряд вышли имена, которых даже специалисты не знали.

К примеру, существует такая вещь, как эмигрантская антиутопия. В 24-м году эмигрантские мечтания на тему, как рушится советское правительство, рисовали довольно подробную картину. Удивительно, что личность Сталина в этот период в книгах даже не фигурирует. На Западе он был неизвестен.

— Читала, что Сталин в молодости стихи кропал.

— Я их видел и в подстрочниках, и в трех-четырех переводах. Могу сказать, что Мао Цзэдун сочинял лучше. Сам-то Сталин при жизни не давал себя переводить. Это делалось по инициативе других людей. В частности, Арсений Тарковский переводил Сталина, об этом есть воспоминания поэта В.Леванского. Переводчикам платили, но стихи никогда не печатались. Видимо, даже Сталин понимал, что они слабые.

— В то время, соприкасаясь с самиздатом, нельзя было избежать излишнего внимания КГБ. Как вам это удалось?

— Дело в том, что я был чрезвычайно нестандартной фигурой. Им всем казалось, что я в каком-то смежном ведомстве состою. И отчасти так оно и было. Я представлял собой крайне полезную единицу для МИДа, потому что, когда начиналось очередное заигрывание с Европой, спускалась директива в издательства: издать антологию зарубежной поэзии по странам. Но тут выяснялось, что по целому ряду маленьких стран специалистов просто нет в природе. Меня опасно было трогать, потому что меня хорошо знали в Европе, к тому же я ничего не делал против советской власти. Смотрите (протягивает томик): поэзия Люксембурга. Такой антологии даже в Люксембурге нет.

Меня, конечно, трепали и к середине андроповского правления уже начали вызывать. В Союз писателей на меня доносы регулярно писались, беззубые, правда. Выяснялось, к примеру, почему я сидел в ресторане ЦДЛ с иностранцами? Я отвечал: «Сидел, не отказываюсь, даже предлагал члену инокомиссии с нами посидеть!» — «А почему же он отказался?» — «Разговор-то идет на голландском!»

У нас люди, которые говорят, что знают иностранные языки, владеют обычно только английским. Между тем на англоязычной литературе только все начинается, потому что какого-нибудь Борхеса читают в переводе на английский, так на русский он с испанского лучше переведен! Маркес, между прочим, тоже на испанском существует.

В КГБ за меня слишком поздно принялись. Я понял, что мое дело промедлить, и брал больничный. Когда подошел мой черед, было уже поздно: за них взялись еще серьезней — и стало совсем не до меня.

— Вы, как русский немец, легко могли уехать в 90-е, однако остались в России.

— Мне всегда задают вопрос: почему я не уехал? Пусть они уезжают. Я здесь дома, и мои предки здесь бог знает сколько поколений жили. Они похоронены на Немецком кладбище в Москве.

Поговорим на африкаанс?

— Недавно с изумлением узнала, что известный романс «Поедем, красотка, кататься» и патриотическая песня «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» — вовсе не народные произведения, а переводы с немецкого.

— Знаменитое стихотворение Жуковского «Ночной смотр» («В двенадцать часов по ночам из гроба встает император») и не менее знаменитое стихотворение Лермонтова «По синим волнам океана» — переводы из одного и того же австрийского поэта Цедлица. Участие переводной поэзии в русской литературе гораздо больше, чем принято считать. Само понятие поэтического перевода, как отдельного жанра, восходит к началу ХIХ века.

— Жуковский сказал, что переводчик в прозе раб, а в поэзии соперник. Мне кажется, Лермонтов превзошел Гете, когда перевел «Горные вершины».

— Да, если учесть, что у Гете — это тоже перевод из Алкмана с древнегреческого. С Гете положение тяжелое. Я его сам переводил и больше не хочу, потому что убежден: все равно получается не то, и хуже оригинала. Мы намучились с нашими переводами Фауста. Перевод Холодковского по сравнению с оригиналом слаб и устарел, «Фауст» Пастернака — это не Гете, это «Фауст» Пастернака. Восемьдесят лет провалялся в столе у наследников в Царском Селе «Фауст» Константина Иванова — директора Царскосельский гимназии. Слава богу, в Санкт-Петербурге издали, и мы с друзьями купили экземпляр. Посмотрели, а потом скинулись, у кого сколько было, и скупили в московских магазинах все. Мы наконец-то имеем полноценного «Фауста»! И вообще наша школа поэтического перевода превосходит европейскую.

— А есть ли стихотворение-рекордсмен по количеству переводов?

— Таких много. В Сети висит моя работа о «Пьяном корабле» в русских переводах, их количество зашло за десяток. «Альбатрос» Бодлера насчитывает больше двадцати. В моей коллекции свыше двадцати пяти переводов «Ворона» Эдгара По. Он замучен больше всего, и конца, видимо, не будет. С «Пьяным кораблем» хотя бы немножко прекратилось, потому что есть известный уровень, ниже которого нельзя опускаться.

— Как вы изучаете язык? Есть своя методика?

— Раньше я просто брал словарь, в конце которого есть справочник по грамматике. Я выучивал грамматику, а дальше садился и читал книгу на языке, отыскивая в словаре каждое слово. Постепенно это накапливалось. Но гэльский я учил уже с помощью Интернета. Смешно сказать, у меня даже произношение хорошее. Мой учитель Михаил Гаспаров сказал, что в начале ХIХ века достаточно было выучить три живых языка, два мертвых или хотя бы латынь, чтобы быть культурным человеком. Этого хватало, чтобы читать в оригинале. Но нашему современнику надо знать литературу 30–40 языков, потому что мало ли что может ему понадобиться.

— Вот вы освоили мальтийский язык, о котором еще Гоголь сказал «язык невесть какой».

— У нас любят создавать легенды. Все убеждены, что если на Мальте каждый мальтиец знает английский, то там все на нем и разговаривают. Между собой они говорят на мальтийском. Это язык семитский, но на европейской графике. Я смог читать стихи, но понял, что уровень поэзии не так высок, как ожидалось. Но кое-что я с успехом перевел и напечатал.

— А африкаанс зачем вам понадобился?

— Это моя давняя любовь, вариант голландского, который развился в отдельный язык. На африкаанс есть очень сильная литература, а поэзия просто высшего сорта. Сегодня он стал языком межнационального общения в ЮАР. На нем говорят 11 миллионов человек. Почему этот язык? Он проще английского. Емкий, простой и очень короткий. Я с младшим сыном на нем разговариваю, потому что быстрее мысль выражается. Сейчас в МГУ группа студентов, которые изучают Южную Африку, учат как первый язык не английский, а африкаанс.

Эта страна на третьем месте в мире по количеству государственных языков. После Индии, которая традиционно на первом месте, а на втором — никогда не догадаетесь: Боливия! Там куча индейских языков зафиксирована в качестве государственных.

Вопрос регионального языка задевает нас и со стороны политики. Больше всего мне нравится, как эту проблему решили в Португалии. Там население небольшой территории — около 15 тысяч человек — говорит на сильно отличающемся от португальского языка варианте, который называется мирандский язык. Португалия сделала его вторым государственным языком.

— Евгений Владимирович, вы во всех странах были, чьими языками владеете?

— Нет, конечно. Я человек не очень здоровый, поэтому стараюсь не двигаться. Для того чтобы слушать Мальту, мне достаточно, чтобы здесь со мной говорили два мальтийца. А они всегда есть. Своих иностранцев я и здесь нахожу. Чаще всего это дипломаты. Я ходил в посольства не в те дни, когда там были приемы, и занимался тем, что мне было важно — той же мальтийской культурой. У посла и его секретаря просто учил язык. А им было это интересно, потому что до бесконечности болтать на светские темы они уставали. Раньше посольства были единственным местом, где я мог достать свои книги, а возвращал русский вариант. Я мог убедить издательство, что это можно издать.

— Вас, наверное, хорошо знают за границей?

— Имя известно почти везде, подозреваю, что в Голландии меня знают лучше, чем в России, а уж в Южной Африке точно. Для буров я фигура легендарная. Потому что в моем переводе есть стихи, которые не переведены с африкаанс ни на какой другой язык, кроме русского. А там эта лирика преподается в школах, для них это тот же Пушкин. Вот мы горюем, что он толком не переведен ни на один язык. Своим друзьям- переводчикам на вопрос: как перевести Пушкина, я даю один совет: «А ты его не переводи и не мучай!» Лучше брать то, что можно. Я точно знаю, что Мандельштам переводим. Но, как издателю, мне гораздо интереснее найти забытую книгу и донести ее до читателя.

Несбывшиеся предсказания

— Поэтический перевод — кропотливый труд. Порой на несколько строф уходят месяцы и даже годы.

— Натыкаешься на какое-то произведение и понимаешь: ты жить не будешь, если не переведешь! «Кладбище у моря» Поля Валери я переводил 15 лет. Это чуть ли не самое знаменитое стихотворение ХХ века. Не зря Борхес говорил о Валери, что, как инструмент, французский язык, наверное, плох. Он суховат, на нем труднее выражать мысли, все рифмы давно затерты, но если уж человек сумел создать на нем что-то существенное, то он гений. Валери был гением, безусловно.

— Евгений Владимирович, а как быть с ненормативной лексикой в переводе? Ваш коллега, поэт-переводчик Евгений Фельдман, советовался с вами как с безусловным авторитетом насчет употребления нецензурных слов.

— Он — маньяк. Если в оригинале на стихотворение будет 2–3 ненормативных слова, которые по-английски звучат совершенно нормально, он поставит двадцать. Мы специально на нашем семинаре «Век перевода» просчитали, сколько раз он поминает некую часть тела в длинном стихотворении Бернса. Оказалось, двадцать. В оригинале три. Так вот три раза и должно быть.

— А сейчас придется употреблять синонимы. Ведь мат под запретом!

— Простите, вы не в курсе дела. Дума уже рассматривает возврат. Потому что, когда текст требует выражения сильных эмоций, без этого невозможно. Ну как вы себе представляете: на фронте командир будет обходиться без матюга? Кроме того, существует разный уровень мата. Самый страшный, лагерный мат не содержит ни одного грубого слова. Расскажу историю. Когда во время Второй мировой войны американские военные корабли встречались с японскими в Тихом океане, они по неизвестной причине чаще выигрывали сражения. После анализа оказалось, что в английском языке среднее слово состоит из 5 букв, а в японском — из 14. И пока японец отдает команду, американец уже стреляет. А в русском языке средняя длина слова 7 букв. Если быть точным, то 6,8. Мы, значит, более уязвимы в бою? Нет, потому что в боевой обстановке любой вменяемый командир немедленно переходит на мат. А русский мат короче английского. Так что я бы странным образом согласился с Никитой Михалковым, что мат — великое достояние русского народа. Не надо громоздить матюг на матюг, но там, где он необходим, надо сохранить.

Я на каждом языке учу эту лексику, и, кстати, везде, кроме русского, все слова пишутся полностью. Просто надо знать, где надо употреблять, а где нет. Это вопрос воспитания. Помните знаменитый анекдот? Жопа есть, а слова нет. Есть и то, и другое. Не зря Илья Ильф говорил — а он знал про юмор все, — что смешнее слова «жопа», написанного на заборе печатными буквами, все равно ничего нет. Это мне передавал мой учитель Аркадий Штейнберг, коренной одессит, а внук Ильфа подтвердил.

— Непревзойденный одесский юмор!

— Одесса, в которой я не был никогда, в моей жизни большую роль сыграла. Я даже на одесском языке писать умею, как на отдельном языке, но говорить при одессите с акцентом не рискну. Валерий Смирнов издал в 4 томах «Словарь полуживого одесского языка». Я его прочел несколько раз подряд. Это не подделка, а настоящий язык. Не диалект, а язык, который имеет вполне законные права, как в Шотландии скотс. Там три государственных языка: английский, скотс и гэлик (гэльский). Знаете, что теряет английская королева, на неделю раз в год приезжая в Эдинбург? Номер. Во всем мире она Елизавета Вторая, а в Шотландии — Елизавета, королева шотландцев, потому что первой там не было.

— Что для вас интереснее: переводить или писать самому?

— Сегодня мне интереснее писать книги. Как говорит Джордж Мартин, автор «Войны престолов», писатели бывают двух разновидностей: одни, как архитектор, строго расчертили и знают от начала до конца все, что у них будет. Вторые, как садовники, сажают зернышко и ждут, что вырастет. Я больше к первым отношусь. Когда сажусь за сочинение романа, знаю все сюжетные ходы и чем он закончится. Кстати, пока я себе не представлю, чем будет переводимое произведение на русском языке, работать-то не сяду. Для меня художественное творчество от переводного очень мало отличается. Ахматову спросили: трудно ли писать стихи? Она ответила: чего ж трудного, когда диктуют? В моем случае еще в большей степени диктуют, потому что у меня есть оригинал, по которому я всегда могу промерить себя: вышло или не вышло? Лет в 27 я заставил себя перестать запоминать стихи, потому что понял, что с моей профессией поэта-переводчика неизбежно начну воровать чужие строчки.

— А мистические вещи случаются?

— Вы имеете в виду мой роман «Чертовар»? Дело в том, что мне захотелось выяснить, что будет, если появится нестандартный герой. Мне придумался персонаж, который творит чудеса не силой веры, а силой неверия. Он до такой степени не верит ни в бога, ни в черта, что черт ему начинает повиноваться. А он в них все равно не верит и мыло из них варит.

Когда я пишу прозу, очень люблю, чтобы было смешно. Не потому, что хочется людей смешить, а потому, что я Рабле люблю. Вроде и нет никакого сюжета в «Гаргантюа и Пантагрюэль», а оторваться невозможно.

— Вы наверняка читали Нострадамуса. Считается, что множество его пророчеств сбылось.

— Нострадамуса я читал, и очень внимательно. Во-первых, это не предсказание, а поэма, написанная четверостишиями. У него весьма смутные предсказания, которые можно толковать несколькими способами. И если взять объем двух огромных книг «Центурий», то мало-мальски сбывшихся предсказаний всего 13–14. Это не больше, чем поставить слепого перед мишенью и заставить в нее палить. Сколько-нибудь да попадет! Если уж говорить об этой книге, то только с точки зрения поэтической ценности. Это такой психоделический набор слов, который так и надо бы переводить, да только никто не хочет. Говорят, что там есть какие-то предсказания насчет России. У Нострадамуса и слова такого нет. А как поэт он… ну, не Пушкин. И не Валери.

МК

Он открыл нам своего Джона Китса, Оскара Уайльда, Редьярда Киплинга, Райнера Марию Рильке, Артюра Рембо, Поля Валери и тех, чьи имена мы никогда не слышали. Не одно поколение поэтов-переводчиков считает его своим учителем. Мы встретились после выхода его двухтомника поэтических переводов «Вечный слушатель».

Евгений ВИТКОВСКИЙ живет в трехкомнатном книжном шкафу. Даже его левретки свили гнездо на нижней полке и, наверное, читают по ночам фантастические романы своего хозяина.

Он говорит, что печатный станок у него в крови. Прадед Евгения Владимировича, обрусевший немец Вольдемар Витковский, основал в Москве картонажную фабрику, производившую обертки для шоколадных конфет. Листаю сохранившиеся образцы волшебной красоты и думаю, что именно тогда люди начали собирать фантики.

Да и нет не говорите

— Евгений Владимирович, во главе фабрики стояла ваша прабабушка Алоизия Витковская, урожденная фон Чиж. Веселая фамилия.

— Наверное, ее звали все-таки фон Циш. Она в Вене родилась и была сосватана моему прадеду. В Москву ее везли зимой на санном возке, который несколько раз переворачивался. Когда прадед спросил невесту: «Луиза, ты говоришь по-русски?» — она радостно воскликнула: «О, да!» — и выдала такое, что он запретил ей учить русский язык. И она до конца жизни знала два русских слова: «извозчик» и «сволочь».

— Вашим первым языком был немецкий?

— Да, я сначала научился говорить по-немецки и пел не «В лесу родилась елочка», а «Stille Nacht, heilige Nacht» (немецкая рождественская песня. — Е.С.). Уже потом, к 4–5 годам, я выучил русский язык. Меня забавляет: я — первое поколение в семье, которое по-русски говорит без акцента.

— Вы ведь полиглот: владеете восемью иностранными языками, в том числе такими редкими, как мальтийский, африкаанс и даже шотландский гэльский.

— Я его нарочно выучил, чтобы знать хоть один кельтский язык, и на нем прекрасную литературу нашел. Язык осложнен тем, что в нем всего 18 букв. К примеру, отсутствует буква «В». В первое время меня это очень смешило. Там нет слов «да» и «нет». Кстати, без них вполне можно обойтись.

Что касается Шотландии, это поздняя моя любовь. Она возникла по анекдоту. Мне в одном издательстве сказали, что если я для них сделаю сколько-то представительную книгу Бернса, то дальше могу просить что угодно. Мне такого нельзя говорить. Я англо-шотландского (он же скотс) тогда не понимал, но сел и выучил за полгода.

— Вы переводите с этих языков. А говорить на них можете?

— Говорить я могу на четырех, на прочих читаю. Но когда погружаешься в язык, как его забываешь оптом, так и вспоминаешь — тоже оптом. Потому что одновременно все восемь в голове держать нельзя. Я сейчас в состоянии говорить на немецком, африкаанс и португальском.

— Вы ведь тоже учились в МГУ на факультете искусствознания.

— Да, я проучился там три года. Я должен был сдавать научный коммунизм, историю партии, диалектический и исторический материализм, физкультуру. Перед экзаменом по научному коммунизму бралась «Технология власти» Авторханова, менялись плюсы на минусы, и оказывалось, что все сходится. Мне ведь все равно было, на каком языке читать. Мне давали самиздат, я читал один раз и запоминал. Я ушел из МГУ, поняв, что теряю время. Хотелось заниматься нидерландской живописью. И вдруг обнаружилось, что специалисты хорошим тоном считают не знать голландский язык. А мне со знанием английского и немецкого не составило большого труда выучить голландский.

Я и сейчас занимаюсь эмигрантской литературой 20-х годов, которую мы с друзьями будем издавать. Выворачивая пласты совершенно неведомой культуры, мы переписываем историю литературы: в первый ряд вышли имена, которых даже специалисты не знали.

К примеру, существует такая вещь, как эмигрантская антиутопия. В 24-м году эмигрантские мечтания на тему, как рушится советское правительство, рисовали довольно подробную картину. Удивительно, что личность Сталина в этот период в книгах даже не фигурирует. На Западе он был неизвестен.

— Читала, что Сталин в молодости стихи кропал.

— Я их видел и в подстрочниках, и в трех-четырех переводах. Могу сказать, что Мао Цзэдун сочинял лучше. Сам-то Сталин при жизни не давал себя переводить. Это делалось по инициативе других людей. В частности, Арсений Тарковский переводил Сталина, об этом есть воспоминания поэта В.Леванского. Переводчикам платили, но стихи никогда не печатались. Видимо, даже Сталин понимал, что они слабые.

— В то время, соприкасаясь с самиздатом, нельзя было избежать излишнего внимания КГБ. Как вам это удалось?

— Дело в том, что я был чрезвычайно нестандартной фигурой. Им всем казалось, что я в каком-то смежном ведомстве состою. И отчасти так оно и было. Я представлял собой крайне полезную единицу для МИДа, потому что, когда начиналось очередное заигрывание с Европой, спускалась директива в издательства: издать антологию зарубежной поэзии по странам. Но тут выяснялось, что по целому ряду маленьких стран специалистов просто нет в природе. Меня опасно было трогать, потому что меня хорошо знали в Европе, к тому же я ничего не делал против советской власти. Смотрите (протягивает томик): поэзия Люксембурга. Такой антологии даже в Люксембурге нет.

Меня, конечно, трепали и к середине андроповского правления уже начали вызывать. В Союз писателей на меня доносы регулярно писались, беззубые, правда. Выяснялось, к примеру, почему я сидел в ресторане ЦДЛ с иностранцами? Я отвечал: «Сидел, не отказываюсь, даже предлагал члену инокомиссии с нами посидеть!» — «А почему же он отказался?» — «Разговор-то идет на голландском!»

У нас люди, которые говорят, что знают иностранные языки, владеют обычно только английским. Между тем на англоязычной литературе только все начинается, потому что какого-нибудь Борхеса читают в переводе на английский, так на русский он с испанского лучше переведен! Маркес, между прочим, тоже на испанском существует.

В КГБ за меня слишком поздно принялись. Я понял, что мое дело промедлить, и брал больничный. Когда подошел мой черед, было уже поздно: за них взялись еще серьезней — и стало совсем не до меня.

— Вы, как русский немец, легко могли уехать в 90-е, однако остались в России.

— Мне всегда задают вопрос: почему я не уехал? Пусть они уезжают. Я здесь дома, и мои предки здесь бог знает сколько поколений жили. Они похоронены на Немецком кладбище в Москве.

Поговорим на африкаанс?

— Недавно с изумлением узнала, что известный романс «Поедем, красотка, кататься» и патриотическая песня «Врагу не сдается наш гордый «Варяг» — вовсе не народные произведения, а переводы с немецкого.

— Знаменитое стихотворение Жуковского «Ночной смотр» («В двенадцать часов по ночам из гроба встает император») и не менее знаменитое стихотворение Лермонтова «По синим волнам океана» — переводы из одного и того же австрийского поэта Цедлица. Участие переводной поэзии в русской литературе гораздо больше, чем принято считать. Само понятие поэтического перевода, как отдельного жанра, восходит к началу ХIХ века.

— Жуковский сказал, что переводчик в прозе раб, а в поэзии соперник. Мне кажется, Лермонтов превзошел Гете, когда перевел «Горные вершины».

— Да, если учесть, что у Гете — это тоже перевод из Алкмана с древнегреческого. С Гете положение тяжелое. Я его сам переводил и больше не хочу, потому что убежден: все равно получается не то, и хуже оригинала. Мы намучились с нашими переводами Фауста. Перевод Холодковского по сравнению с оригиналом слаб и устарел, «Фауст» Пастернака — это не Гете, это «Фауст» Пастернака. Восемьдесят лет провалялся в столе у наследников в Царском Селе «Фауст» Константина Иванова — директора Царскосельский гимназии. Слава богу, в Санкт-Петербурге издали, и мы с друзьями купили экземпляр. Посмотрели, а потом скинулись, у кого сколько было, и скупили в московских магазинах все. Мы наконец-то имеем полноценного «Фауста»! И вообще наша школа поэтического перевода превосходит европейскую.

— А есть ли стихотворение-рекордсмен по количеству переводов?

— Таких много. В Сети висит моя работа о «Пьяном корабле» в русских переводах, их количество зашло за десяток. «Альбатрос» Бодлера насчитывает больше двадцати. В моей коллекции свыше двадцати пяти переводов «Ворона» Эдгара По. Он замучен больше всего, и конца, видимо, не будет. С «Пьяным кораблем» хотя бы немножко прекратилось, потому что есть известный уровень, ниже которого нельзя опускаться.

— Как вы изучаете язык? Есть своя методика?

— Раньше я просто брал словарь, в конце которого есть справочник по грамматике. Я выучивал грамматику, а дальше садился и читал книгу на языке, отыскивая в словаре каждое слово. Постепенно это накапливалось. Но гэльский я учил уже с помощью Интернета. Смешно сказать, у меня даже произношение хорошее. Мой учитель Михаил Гаспаров сказал, что в начале ХIХ века достаточно было выучить три живых языка, два мертвых или хотя бы латынь, чтобы быть культурным человеком. Этого хватало, чтобы читать в оригинале. Но нашему современнику надо знать литературу 30–40 языков, потому что мало ли что может ему понадобиться.

— Вот вы освоили мальтийский язык, о котором еще Гоголь сказал «язык невесть какой».

— У нас любят создавать легенды. Все убеждены, что если на Мальте каждый мальтиец знает английский, то там все на нем и разговаривают. Между собой они говорят на мальтийском. Это язык семитский, но на европейской графике. Я смог читать стихи, но понял, что уровень поэзии не так высок, как ожидалось. Но кое-что я с успехом перевел и напечатал.

— А африкаанс зачем вам понадобился?

— Это моя давняя любовь, вариант голландского, который развился в отдельный язык. На африкаанс есть очень сильная литература, а поэзия просто высшего сорта. Сегодня он стал языком межнационального общения в ЮАР. На нем говорят 11 миллионов человек. Почему этот язык? Он проще английского. Емкий, простой и очень короткий. Я с младшим сыном на нем разговариваю, потому что быстрее мысль выражается. Сейчас в МГУ группа студентов, которые изучают Южную Африку, учат как первый язык не английский, а африкаанс.

Эта страна на третьем месте в мире по количеству государственных языков. После Индии, которая традиционно на первом месте, а на втором — никогда не догадаетесь: Боливия! Там куча индейских языков зафиксирована в качестве государственных.

Вопрос регионального языка задевает нас и со стороны политики. Больше всего мне нравится, как эту проблему решили в Португалии. Там население небольшой территории — около 15 тысяч человек — говорит на сильно отличающемся от португальского языка варианте, который называется мирандский язык. Португалия сделала его вторым государственным языком.

— Евгений Владимирович, вы во всех странах были, чьими языками владеете?

— Нет, конечно. Я человек не очень здоровый, поэтому стараюсь не двигаться. Для того чтобы слушать Мальту, мне достаточно, чтобы здесь со мной говорили два мальтийца. А они всегда есть. Своих иностранцев я и здесь нахожу. Чаще всего это дипломаты. Я ходил в посольства не в те дни, когда там были приемы, и занимался тем, что мне было важно — той же мальтийской культурой. У посла и его секретаря просто учил язык. А им было это интересно, потому что до бесконечности болтать на светские темы они уставали. Раньше посольства были единственным местом, где я мог достать свои книги, а возвращал русский вариант. Я мог убедить издательство, что это можно издать.

— Вас, наверное, хорошо знают за границей?

— Имя известно почти везде, подозреваю, что в Голландии меня знают лучше, чем в России, а уж в Южной Африке точно. Для буров я фигура легендарная. Потому что в моем переводе есть стихи, которые не переведены с африкаанс ни на какой другой язык, кроме русского. А там эта лирика преподается в школах, для них это тот же Пушкин. Вот мы горюем, что он толком не переведен ни на один язык. Своим друзьям- переводчикам на вопрос: как перевести Пушкина, я даю один совет: «А ты его не переводи и не мучай!» Лучше брать то, что можно. Я точно знаю, что Мандельштам переводим. Но, как издателю, мне гораздо интереснее найти забытую книгу и донести ее до читателя.

Несбывшиеся предсказания

— Поэтический перевод — кропотливый труд. Порой на несколько строф уходят месяцы и даже годы.

— Натыкаешься на какое-то произведение и понимаешь: ты жить не будешь, если не переведешь! «Кладбище у моря» Поля Валери я переводил 15 лет. Это чуть ли не самое знаменитое стихотворение ХХ века. Не зря Борхес говорил о Валери, что, как инструмент, французский язык, наверное, плох. Он суховат, на нем труднее выражать мысли, все рифмы давно затерты, но если уж человек сумел создать на нем что-то существенное, то он гений. Валери был гением, безусловно.

— Евгений Владимирович, а как быть с ненормативной лексикой в переводе? Ваш коллега, поэт-переводчик Евгений Фельдман, советовался с вами как с безусловным авторитетом насчет употребления нецензурных слов.

— Он — маньяк. Если в оригинале на стихотворение будет 2–3 ненормативных слова, которые по-английски звучат совершенно нормально, он поставит двадцать. Мы специально на нашем семинаре «Век перевода» просчитали, сколько раз он поминает некую часть тела в длинном стихотворении Бернса. Оказалось, двадцать. В оригинале три. Так вот три раза и должно быть.

— А сейчас придется употреблять синонимы. Ведь мат под запретом!

— Простите, вы не в курсе дела. Дума уже рассматривает возврат. Потому что, когда текст требует выражения сильных эмоций, без этого невозможно. Ну как вы себе представляете: на фронте командир будет обходиться без матюга? Кроме того, существует разный уровень мата. Самый страшный, лагерный мат не содержит ни одного грубого слова. Расскажу историю. Когда во время Второй мировой войны американские военные корабли встречались с японскими в Тихом океане, они по неизвестной причине чаще выигрывали сражения. После анализа оказалось, что в английском языке среднее слово состоит из 5 букв, а в японском — из 14. И пока японец отдает команду, американец уже стреляет. А в русском языке средняя длина слова 7 букв. Если быть точным, то 6,8. Мы, значит, более уязвимы в бою? Нет, потому что в боевой обстановке любой вменяемый командир немедленно переходит на мат. А русский мат короче английского. Так что я бы странным образом согласился с Никитой Михалковым, что мат — великое достояние русского народа. Не надо громоздить матюг на матюг, но там, где он необходим, надо сохранить.

Я на каждом языке учу эту лексику, и, кстати, везде, кроме русского, все слова пишутся полностью. Просто надо знать, где надо употреблять, а где нет. Это вопрос воспитания. Помните знаменитый анекдот? Жопа есть, а слова нет. Есть и то, и другое. Не зря Илья Ильф говорил — а он знал про юмор все, — что смешнее слова «жопа», написанного на заборе печатными буквами, все равно ничего нет. Это мне передавал мой учитель Аркадий Штейнберг, коренной одессит, а внук Ильфа подтвердил.

— Непревзойденный одесский юмор!

— Одесса, в которой я не был никогда, в моей жизни большую роль сыграла. Я даже на одесском языке писать умею, как на отдельном языке, но говорить при одессите с акцентом не рискну. Валерий Смирнов издал в 4 томах «Словарь полуживого одесского языка». Я его прочел несколько раз подряд. Это не подделка, а настоящий язык. Не диалект, а язык, который имеет вполне законные права, как в Шотландии скотс. Там три государственных языка: английский, скотс и гэлик (гэльский). Знаете, что теряет английская королева, на неделю раз в год приезжая в Эдинбург? Номер. Во всем мире она Елизавета Вторая, а в Шотландии — Елизавета, королева шотландцев, потому что первой там не было.

— Что для вас интереснее: переводить или писать самому?

— Сегодня мне интереснее писать книги. Как говорит Джордж Мартин, автор «Войны престолов», писатели бывают двух разновидностей: одни, как архитектор, строго расчертили и знают от начала до конца все, что у них будет. Вторые, как садовники, сажают зернышко и ждут, что вырастет. Я больше к первым отношусь. Когда сажусь за сочинение романа, знаю все сюжетные ходы и чем он закончится. Кстати, пока я себе не представлю, чем будет переводимое произведение на русском языке, работать-то не сяду. Для меня художественное творчество от переводного очень мало отличается. Ахматову спросили: трудно ли писать стихи? Она ответила: чего ж трудного, когда диктуют? В моем случае еще в большей степени диктуют, потому что у меня есть оригинал, по которому я всегда могу промерить себя: вышло или не вышло? Лет в 27 я заставил себя перестать запоминать стихи, потому что понял, что с моей профессией поэта-переводчика неизбежно начну воровать чужие строчки.

— А мистические вещи случаются?

— Вы имеете в виду мой роман «Чертовар»? Дело в том, что мне захотелось выяснить, что будет, если появится нестандартный герой. Мне придумался персонаж, который творит чудеса не силой веры, а силой неверия. Он до такой степени не верит ни в бога, ни в черта, что черт ему начинает повиноваться. А он в них все равно не верит и мыло из них варит.

Когда я пишу прозу, очень люблю, чтобы было смешно. Не потому, что хочется людей смешить, а потому, что я Рабле люблю. Вроде и нет никакого сюжета в «Гаргантюа и Пантагрюэль», а оторваться невозможно.

— Вы наверняка читали Нострадамуса. Считается, что множество его пророчеств сбылось.

— Нострадамуса я читал, и очень внимательно. Во-первых, это не предсказание, а поэма, написанная четверостишиями. У него весьма смутные предсказания, которые можно толковать несколькими способами. И если взять объем двух огромных книг «Центурий», то мало-мальски сбывшихся предсказаний всего 13–14. Это не больше, чем поставить слепого перед мишенью и заставить в нее палить. Сколько-нибудь да попадет! Если уж говорить об этой книге, то только с точки зрения поэтической ценности. Это такой психоделический набор слов, который так и надо бы переводить, да только никто не хочет. Говорят, что там есть какие-то предсказания насчет России. У Нострадамуса и слова такого нет. А как поэт он… ну, не Пушкин. И не Валери.

МК