Поиск

Об Андрее Сергеевиче Кончаловском, его жёнах и детях известно, наверное, всё – статьи в энциклопедиях, телепередачи, десятки интервью в прессе; есть удивительные по откровенности книги – «Низкие истины» и «Возвышающий обман». Он ни от кого не прячется, не делает из своей жизни тайны за семью печатями, охотно говорит о том, что его волнует. Беседовать с ним безумно интересно, потому что он никогда не даёт «дежурных» ответов. В его словах нет ни лицемерия, ни пафоса, как и в его жизни – личной и творческой. Впрочем, Кончаловский их и не разделяет.  

– Андрей Сергеевич, в прошлом году вам исполнилось семьдесят пять лет. А если бы вам удалось снова вернуться в ваши двадцать пять, какие бы ошибки не сделали? – Всё те же самые сделал бы. И не жалею ни о чём. – Что повлияло на выбор профессии кинорежиссёра, ведь сначала вы поступили в консерваторию? – У меня слух не абсолютный, и мои товарищи по консерватории все оказались лучше меня. Они – выдающиеся музыканты, а я был очень тщеславен и понимал, что не угонюсь за ними. Вот и ушёл из консерватории. И был счастлив, что так поступил, хотя родители очень хотели, чтобы я стал музыкантом. Шестидесятые годы – это кульминация исполнительского искусства. Фотографии Рахманинова продавались в киосках, он был звездой! А я бы не стал музыкантом, которым хотел стать, играть же в оркестре – это ужасно! А кино… Мне показалось, что здесь, в отличие от музыки, у меня есть слух. Но музыкальное образование мне очень помогло, потому что знание музыки расширяет духовные горизонты. А вообще я считаю, что учиться никогда не поздно. Можно и в семьдесят лет снять первую картину – и она окажется гениальной. Но может и дрянь выйти. Вообще, если есть желание, никогда ничего не поздно, за исключением некоторых вещей физиологического плана. Жизнь это желание, нет желания – нет и жизни. – Почему вы сейчас не снимаете современное кино вроде «Глянца»? – Все мои картины современные, я считаю. Можно снять фильм «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка» – и все будут плакать, а можно снять «Глянец» – и все будут спать. Уверяю вас, дело не в современности, а в том, чтобы произведение волновало. «Одиссее» Гомера вообще три тысячи лет, и она волнует. – Но вы, кажется, как-то сказали, что Чехов сегодня не актуален. – Нет, не так. Я сказал, что Чехов писал давно, носил другие костюмы, верил в другие вещи, но поскольку он вечен – он актуален. – В чём его актуальность? – Мне трудно ответить, потому что актуальность – это не то, что перекликается с ситуацией в Государственной думе. Актуальность для меня – то, что волнует вас. А то, что в Госдуме происходит, – это совсем другое. Там, конечно, тоже можно снять очень весёлую комедию, но у меня с чувством юмора плохо. – У вас много лет назад произошёл смешной случай, связанный с вашим фильмом «Дядя Ваня». Помните его? – Я был в Крыму и хотел познакомиться с какой-нибудь девушкой. Увидел афишу «Дяди Вани» и подумал: вот там я точно найду себе подругу, раз она сейчас смотрит мою картину. Захожу в зрительный зал, а там – изображение вверх ногами и сидят всего человек десять-пятнадцать. Я бегом к механику: «Ты что показываешь?» А он: «Они сами так попросили, а то, говорят, скучно смотреть»… Очевидно, мои картины всё-таки делались для людей, которые любят читать или, во всяком случае, читают, но не для людей, любящих жевать попкорн в кинотеатрах. Хотя попкорн и кока-кола сейчас приносят прокатчикам больше денег, чем собственно кино… Помню, когда шёл мой «Романс о влюблённых», я ходил смотреть его со зрителями – чтобы увидеть, как они плачут и веселятся. Пришёл как-то в кинотеатр «Октябрь» на Новом Арбате, сел тихонько в зале. Впереди – две габаритные женщины без шей и с пакетами еды. Думаю, сейчас я их пройму! Они смотрели-смотрели минут двадцать, и вдруг одна говорит другой: «Господи, и на какую ерунду деньги тратят! Пойдём, Маня!» Встали и ушли. И я понял: не надо надеяться, что все тебя поймут и полюбят. – Вы как-то рассказывали, что во время съёмок «Сибириады» произошёл забавный случай, почти криминальный. – Мне надо было снимать, а тут куда-то пропала Наташа Андрейченко. Она тогда была плотная такая, и я сказал помощникам: «Найдите толстую бабу с рыжей косой – буду снимать её». Нашли мне плотную, с рыжей косой, мы её поставили спиной, напротив – артист. И полсцены я снимал без Наташи… А дело было в том, что прекрасным июльским утром, в пять часов, милиция выловила из реки двух нагих людей, плававших там и громко смеявшихся. Это оказались Павел Кадочников, которому тогда было за шестьдесят, и девятнадцатилетняя Наташа Андрейченко. Посадили их в мотоцикл с коляской вместе с одеждой и повезли в отделение милиции. Правда, очень скоро отпустили и акт не составили, потому что у Кадочникова в кармане штанов всегда лежала бумажка – он её даже заламинировал! – на которой было написано: «Предъявитель сего является настоящим чекистом. Иосиф Сталин».
– Не может быть! – Серьёзно! Когда Сталин посмотрел «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли, он был так потрясён, что сказал: «Вот это – настоящий, наш советский разведчик!» А Кадочников ему: «Иосиф Виссарионович, не могли бы вы мне это на бумажке написать?» «Пожалуйста!» – и написал. И это артиста всю жизнь спасало. – Андрей Сергеевич, расскажите о вашем подходе к актёрам. Как вы с ними работаете? – Я подхожу к актёрам, как акушер и психотерапевт. Хочу, чтобы артисту было удобно, чтобы он сам захотел сделать то, что нужно мне. Чтобы ему казалось, будто всё это он делает сам, а не я его тащу. Чтобы ему – хотелось! Я должен возбудить желание. Когда гладишь по головке – хочется одного, и совсем другого – когда тебе дают пинок под зад! Каждый человек – отдельный темперамент, с одним можно только ласково, нельзя кричать, а на другого надо орать, топать ногами – пошёл вон отсюда! – чтобы он вернулся и сказал: «Можно ещё попробовать?» Но если вы не любите артистов, то никогда от них ничего не добьётесь, какие бы деньги вы им ни платили. В Голливуде как раз обычно за деньги играют, а у нас в основном – по любви. – Какими психологическими качествами нужно обладать, чтобы пробиться в Голливуде? – Никакими. Главное – это прыгать из самолёта без парашюта, ну, и хорошо говорить по-английски. А потом… Ну пробились вы в Голливуде, а дальше-то что? «Вот стану знаменитым – и всё пойдёт по-другому!» Не так надо, не так. Надо получать удовольствие от того, что ты имеешь сейчас, и если этого нет – ничего не будет. Чехов сказал: «Русскому человеку не хватает желания желать». Я Жене Миронову двадцать лет назад говорил: «Учи английский язык – станешь мировой звездой!» – «Да некогда» – «Учи!» – «Да вот если бы мне дали роль…» А кто тебе даст роль, если ты не говоришь по-английски? Вот это «если бы» – неправильно, надо всегда помнить, что дублей нет – каждый день неповторим. – Опишите ваш идеальный день. – С удовольствием! Вставать не надо, но хочется, хотя обычно бывает наоборот: вставать надо, но не хочется. Потом – никуда не торопиться, у меня в данный момент так. Есть три часа, которые можно посвятить только своим потребностям, физкультуре, например. Потом не торопясь сесть в тарантас и куда-нибудь поехать, а может, и остаться. Самое главное, чтобы тебя любили дома. Идеальный день – это когда тебя дома любят. А поссоришься – и дня нет никакого, и дети выводят из себя так, что хочется их поубивать! А потом думаешь, мучаешься: «Как же так – я этого хотел?» Идеальный день – это когда делаешь то, что хочешь, и тебе ещё за это платят. Но у меня в этом смысле все дни идеальные, я занимаюсь любимым делом и получаю за это деньги. А ведь большинство людей делают то, что им не нравится. Поэтому самая главная удача – когда человек делает то, что любит. И неважно, пирожки он печёт, сапоги тачает, или он «звязда»… – А как вы проводите свободное время? – Самое свободное время – это когда я сделал что-то настолько хорошее… Ну, например, закончил фильм, поставил спектакль или проехал на велосипеде пятьдесят километров. И вот есть пять, десять минут или даже целый день счастья! – Что вас больше всего тревожит в современной российской жизни? – Я вам скажу, что меня тревожит: она не современная. Она такая же, какой была шесть лет назад. Вот что самое печальное. – А кто, по-вашему, сегодня герой нашего времени? – В конце прошлого века героем был Лёня Голубков. Абсолютный герой своего времени! А сейчас не знаю, какое-то безвременье… Герой должен волновать всех людей. Думаю, им мог бы стать офицер, у которого нет квартиры, и поэтому от него ушла жена. Он занялся бизнесом, на него наехали. И тогда он стал искать, кто на него наехал, – и попал в суд… – Как вы считаете, женщина-режиссёр может снять настоящее кино? – При чём здесь пол? Вот Валерия Гай Германика, судя по всему, женщина – и замечательные фильмы снимает. – Вам действительно нравятся фильмы Гай Германики? – Это не сарказм, мне действительно нравятся её фильмы. Видно, что она очень болезненно переживает то, что происходит вокруг. Она любит своих героев, вернее так: она их любит и ненавидит, в этом есть большая поэзия. И она говорит о прекрасном в человеке, хотя окружающая жизнь не столь приятна и даже может быть омерзительна. Но она видит прекрасное в этих молодых ребятах и девочках, которые красятся лиловой тушью. Она настоящий художник, и она действительно мне нравится. – Как вы считаете, откуда берётся талант? – Талант как деньги: есть – есть, нет – нет. Но он бывает разным. Если вы думаете: «Вот это у меня не получается», – вы просто не нашли себя. Как сказал Экзюпери, в каждом живёт Моцарт, только надо его в себе найти. – Андрей Сергеевич, назовите ваши любимые фильмы. – Это фильмы великих режиссёров – Феллини, Куросавы, Бунюэля, Бергмана, Джона Форда. Я у них учился. – Какой последний фильм посмотрели? – «Токийскую историю» замечательного японского режиссёра Ясудзиро Одзу, пятидесятые годы. Скучновато для тех, кто любит Голливуд, но очень глубоко. Всем советую. – Каким вы видите кино будущего? Сплошные спецэффекты и «три-дэ»? – Не могу сказать. Голливудское кино стало немыслимо тяжёлым, дорогим, и сейчас мы находимся на распутье. Большое зрелище зашло в тупик, визуальные эффекты больше не играют. Ведь самый главный визуальный эффект – человеческое лицо. Если оно неинтересно, или ничего не выражает, или выражает не то, что вам нравится, – это чувствуется. Всё остальное – симуляция. – Как вы считаете, искусство должно быть понятным? – Я не считаю, что искусство может быть непонятным, ведь человек творит, чтобы поделиться с другими. Сядьте в капсулу, выйдите в открытый космос и пишите там гениальные стихи. Ну и что, вы будете счастливы? Нет, вам нужно, чтобы люди вас потрогали, погладили, поцеловали за то, что вы в слезах написали и изваяли. Не смотрите на других. Я вот не дорос до Малевича – считаю, что его работы – дрянь. Миллионы долларов дают за этот «Чёрный квадрат», но кто его повесит в своей комнате? А ведь вешают! Квадрат Малевича – о-о-о! Чёрный! Вот где смерть искусства. Замечательный критик Александр Бенуа, когда увидел этот «Чёрный квадрат», написал: «Я чувствую, что-то страшное надвигается на весь наш мир. Это пахнет смертью». И смерть пришла в виде постмодернизма. У нас любят всякие -измы, сейчас ещё что-нибудь придумают… К «Квадрату» прилагается семь страниц текста, и пока их все не прочитаешь, не поймёшь, почему эта какашка является произведением искусства. А прочитали – и говорят: а-а, ну тогда другое дело! – Вы считаете, что наше общество деградирует? – Очень важный вопрос. Я думаю, что европейское общество деградирует, и мы вместе с ним, поскольку, хотим того или нет, мы – европейцы. Я даже в Казани татарам сказал: «Вы бы лучше нас в мусульманство обратили, честное слово! Тогда мы хотя бы беспризорных детей на улицу не выбрасывали». У мусульман не бывает, чтобы дети на улице валялись или какой-то старик в приюте жил. Потому что основа общества – сильная семья, а у нас так получилось, что мы вроде европейцы, а вроде и татары. «Поскреби русского – найдёшь татарина», гласит поговорка. И вот мы деградируем вместе с Европой, а Запад деградирует потому, что потерял ориентиры. Свобода стала производить неправильные продукты: свобода предпринимательства породила страшный финансовый крах, свобода в искусстве привела к тому, что оно стало прибежищем химер, и рынок победил искусство. Сейчас всё искусство – то, что можно продать. Это серьёзная проблема, и я не знаю, как это остановить… А что происходит в России? Мне кажется то, что сделал Пётр Великий, было сметено революцией, большевиками и Сталиным. В принципе Сталин был настоящим азиатским диктатором, и он уничтожил европейского русского, в конце сороковых годов европейских русских не осталось. Чехова точно бы расстреляли – вместе с Буниным и со всеми их героями. Мы из Петербурга вернулись в Московскую Русь, и сейчас она торжествует во всей красе… – По-вашему, должно ли искусство давать людям надежду? – Безусловно, но это не значит, что всё будет хорошо. Вот есть трагедия: Эсхил, Шекспир, всюду смерть, все убиты. Думаешь: «Ну что такое? Надо, чтобы все были живы. Давайте всех оставим: и Гамлет пусть живёт, и Ромео, и Джульетта». Представьте, что они живы, Ромео и Джульетта. Женились, начались дрязги, ревность, он изменил, она – тоже… И всё кончилось тем, чем начинается «Ромео и Джульетта», – снова дерутся два клана. – А как же надежда? – Когда вы любили героев, они умерли, а вы плачете – это надежда. А если вам до фени, умерли они или нет, – вот тогда и надежды никакой нет. – Прошлой осенью вы поставили чеховские «Три сестры» в театре имени Моссовета. Довольны постановкой? – Пока я удовлетворён тем, что сделал этот спектакль, потому что это как написать огромный роман. «Три сестры» – очень сложная вещь, самая сложная пьеса Чехова. Очень часто «Три сестры» выходят чрезвычайно скучно: букв много, а смысла мало – вернее, он есть, но какой-то неинтересный. Я изначально боялся, но думаю, как-то избежал этой опасности. Может быть, весной буду ставить этот спектакль в Италии. Надеюсь поставить в театре Моссовета Шекспира или античную драму, но самое главное – это играть в театре «Дядю Ваню» и «Три сестры» вместе, желательно в один день. Правда, таких сумасшедших найдётся мало, чтобы в один день смотреть два спектакля. Но раз в полгода я обязательно буду давать две пьесы: утром – «Дядя Ваня», вечером – «Три сестры», причём те же артисты и декорации. Это как сыграть две симфонии с одним оркестром. – Вам когда-нибудь мешала популярность? Хотелось отказаться от известности, стать неприметным? – Нет, не хотелось. Наверное, я всё-таки не так популярен. – Сегодняшняя цель вашей жизни – как она отличается от той, которая была у вас в двадцать пять лет? – Тогда мне хотелось доказать, что я гений, и уехать за границу. А сейчас мне больше всего на свете хочется, чтобы меня любили дети и не забыли внуки. Дети-то точно не забудут, а вот внуки – могут. А уж правнуки… Бог с ними!

Расспрашивала Алёна АФАНАСЬЕВА фото Вадима Тараканова

1971

Об Андрее Сергеевиче Кончаловском, его жёнах и детях известно, наверное, всё – статьи в энциклопедиях, телепередачи, десятки интервью в прессе; есть удивительные по откровенности книги – «Низкие истины» и «Возвышающий обман». Он ни от кого не прячется, не делает из своей жизни тайны за семью печатями, охотно говорит о том, что его волнует. Беседовать с ним безумно интересно, потому что он никогда не даёт «дежурных» ответов. В его словах нет ни лицемерия, ни пафоса, как и в его жизни – личной и творческой. Впрочем, Кончаловский их и не разделяет.  

– Андрей Сергеевич, в прошлом году вам исполнилось семьдесят пять лет. А если бы вам удалось снова вернуться в ваши двадцать пять, какие бы ошибки не сделали? – Всё те же самые сделал бы. И не жалею ни о чём. – Что повлияло на выбор профессии кинорежиссёра, ведь сначала вы поступили в консерваторию? – У меня слух не абсолютный, и мои товарищи по консерватории все оказались лучше меня. Они – выдающиеся музыканты, а я был очень тщеславен и понимал, что не угонюсь за ними. Вот и ушёл из консерватории. И был счастлив, что так поступил, хотя родители очень хотели, чтобы я стал музыкантом. Шестидесятые годы – это кульминация исполнительского искусства. Фотографии Рахманинова продавались в киосках, он был звездой! А я бы не стал музыкантом, которым хотел стать, играть же в оркестре – это ужасно! А кино… Мне показалось, что здесь, в отличие от музыки, у меня есть слух. Но музыкальное образование мне очень помогло, потому что знание музыки расширяет духовные горизонты. А вообще я считаю, что учиться никогда не поздно. Можно и в семьдесят лет снять первую картину – и она окажется гениальной. Но может и дрянь выйти. Вообще, если есть желание, никогда ничего не поздно, за исключением некоторых вещей физиологического плана. Жизнь это желание, нет желания – нет и жизни. – Почему вы сейчас не снимаете современное кино вроде «Глянца»? – Все мои картины современные, я считаю. Можно снять фильм «Сестрица Алёнушка и братец Иванушка» – и все будут плакать, а можно снять «Глянец» – и все будут спать. Уверяю вас, дело не в современности, а в том, чтобы произведение волновало. «Одиссее» Гомера вообще три тысячи лет, и она волнует. – Но вы, кажется, как-то сказали, что Чехов сегодня не актуален. – Нет, не так. Я сказал, что Чехов писал давно, носил другие костюмы, верил в другие вещи, но поскольку он вечен – он актуален. – В чём его актуальность? – Мне трудно ответить, потому что актуальность – это не то, что перекликается с ситуацией в Государственной думе. Актуальность для меня – то, что волнует вас. А то, что в Госдуме происходит, – это совсем другое. Там, конечно, тоже можно снять очень весёлую комедию, но у меня с чувством юмора плохо. – У вас много лет назад произошёл смешной случай, связанный с вашим фильмом «Дядя Ваня». Помните его? – Я был в Крыму и хотел познакомиться с какой-нибудь девушкой. Увидел афишу «Дяди Вани» и подумал: вот там я точно найду себе подругу, раз она сейчас смотрит мою картину. Захожу в зрительный зал, а там – изображение вверх ногами и сидят всего человек десять-пятнадцать. Я бегом к механику: «Ты что показываешь?» А он: «Они сами так попросили, а то, говорят, скучно смотреть»… Очевидно, мои картины всё-таки делались для людей, которые любят читать или, во всяком случае, читают, но не для людей, любящих жевать попкорн в кинотеатрах. Хотя попкорн и кока-кола сейчас приносят прокатчикам больше денег, чем собственно кино… Помню, когда шёл мой «Романс о влюблённых», я ходил смотреть его со зрителями – чтобы увидеть, как они плачут и веселятся. Пришёл как-то в кинотеатр «Октябрь» на Новом Арбате, сел тихонько в зале. Впереди – две габаритные женщины без шей и с пакетами еды. Думаю, сейчас я их пройму! Они смотрели-смотрели минут двадцать, и вдруг одна говорит другой: «Господи, и на какую ерунду деньги тратят! Пойдём, Маня!» Встали и ушли. И я понял: не надо надеяться, что все тебя поймут и полюбят. – Вы как-то рассказывали, что во время съёмок «Сибириады» произошёл забавный случай, почти криминальный. – Мне надо было снимать, а тут куда-то пропала Наташа Андрейченко. Она тогда была плотная такая, и я сказал помощникам: «Найдите толстую бабу с рыжей косой – буду снимать её». Нашли мне плотную, с рыжей косой, мы её поставили спиной, напротив – артист. И полсцены я снимал без Наташи… А дело было в том, что прекрасным июльским утром, в пять часов, милиция выловила из реки двух нагих людей, плававших там и громко смеявшихся. Это оказались Павел Кадочников, которому тогда было за шестьдесят, и девятнадцатилетняя Наташа Андрейченко. Посадили их в мотоцикл с коляской вместе с одеждой и повезли в отделение милиции. Правда, очень скоро отпустили и акт не составили, потому что у Кадочникова в кармане штанов всегда лежала бумажка – он её даже заламинировал! – на которой было написано: «Предъявитель сего является настоящим чекистом. Иосиф Сталин».
– Не может быть! – Серьёзно! Когда Сталин посмотрел «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли, он был так потрясён, что сказал: «Вот это – настоящий, наш советский разведчик!» А Кадочников ему: «Иосиф Виссарионович, не могли бы вы мне это на бумажке написать?» «Пожалуйста!» – и написал. И это артиста всю жизнь спасало. – Андрей Сергеевич, расскажите о вашем подходе к актёрам. Как вы с ними работаете? – Я подхожу к актёрам, как акушер и психотерапевт. Хочу, чтобы артисту было удобно, чтобы он сам захотел сделать то, что нужно мне. Чтобы ему казалось, будто всё это он делает сам, а не я его тащу. Чтобы ему – хотелось! Я должен возбудить желание. Когда гладишь по головке – хочется одного, и совсем другого – когда тебе дают пинок под зад! Каждый человек – отдельный темперамент, с одним можно только ласково, нельзя кричать, а на другого надо орать, топать ногами – пошёл вон отсюда! – чтобы он вернулся и сказал: «Можно ещё попробовать?» Но если вы не любите артистов, то никогда от них ничего не добьётесь, какие бы деньги вы им ни платили. В Голливуде как раз обычно за деньги играют, а у нас в основном – по любви. – Какими психологическими качествами нужно обладать, чтобы пробиться в Голливуде? – Никакими. Главное – это прыгать из самолёта без парашюта, ну, и хорошо говорить по-английски. А потом… Ну пробились вы в Голливуде, а дальше-то что? «Вот стану знаменитым – и всё пойдёт по-другому!» Не так надо, не так. Надо получать удовольствие от того, что ты имеешь сейчас, и если этого нет – ничего не будет. Чехов сказал: «Русскому человеку не хватает желания желать». Я Жене Миронову двадцать лет назад говорил: «Учи английский язык – станешь мировой звездой!» – «Да некогда» – «Учи!» – «Да вот если бы мне дали роль…» А кто тебе даст роль, если ты не говоришь по-английски? Вот это «если бы» – неправильно, надо всегда помнить, что дублей нет – каждый день неповторим. – Опишите ваш идеальный день. – С удовольствием! Вставать не надо, но хочется, хотя обычно бывает наоборот: вставать надо, но не хочется. Потом – никуда не торопиться, у меня в данный момент так. Есть три часа, которые можно посвятить только своим потребностям, физкультуре, например. Потом не торопясь сесть в тарантас и куда-нибудь поехать, а может, и остаться. Самое главное, чтобы тебя любили дома. Идеальный день – это когда тебя дома любят. А поссоришься – и дня нет никакого, и дети выводят из себя так, что хочется их поубивать! А потом думаешь, мучаешься: «Как же так – я этого хотел?» Идеальный день – это когда делаешь то, что хочешь, и тебе ещё за это платят. Но у меня в этом смысле все дни идеальные, я занимаюсь любимым делом и получаю за это деньги. А ведь большинство людей делают то, что им не нравится. Поэтому самая главная удача – когда человек делает то, что любит. И неважно, пирожки он печёт, сапоги тачает, или он «звязда»… – А как вы проводите свободное время? – Самое свободное время – это когда я сделал что-то настолько хорошее… Ну, например, закончил фильм, поставил спектакль или проехал на велосипеде пятьдесят километров. И вот есть пять, десять минут или даже целый день счастья! – Что вас больше всего тревожит в современной российской жизни? – Я вам скажу, что меня тревожит: она не современная. Она такая же, какой была шесть лет назад. Вот что самое печальное. – А кто, по-вашему, сегодня герой нашего времени? – В конце прошлого века героем был Лёня Голубков. Абсолютный герой своего времени! А сейчас не знаю, какое-то безвременье… Герой должен волновать всех людей. Думаю, им мог бы стать офицер, у которого нет квартиры, и поэтому от него ушла жена. Он занялся бизнесом, на него наехали. И тогда он стал искать, кто на него наехал, – и попал в суд… – Как вы считаете, женщина-режиссёр может снять настоящее кино? – При чём здесь пол? Вот Валерия Гай Германика, судя по всему, женщина – и замечательные фильмы снимает. – Вам действительно нравятся фильмы Гай Германики? – Это не сарказм, мне действительно нравятся её фильмы. Видно, что она очень болезненно переживает то, что происходит вокруг. Она любит своих героев, вернее так: она их любит и ненавидит, в этом есть большая поэзия. И она говорит о прекрасном в человеке, хотя окружающая жизнь не столь приятна и даже может быть омерзительна. Но она видит прекрасное в этих молодых ребятах и девочках, которые красятся лиловой тушью. Она настоящий художник, и она действительно мне нравится. – Как вы считаете, откуда берётся талант? – Талант как деньги: есть – есть, нет – нет. Но он бывает разным. Если вы думаете: «Вот это у меня не получается», – вы просто не нашли себя. Как сказал Экзюпери, в каждом живёт Моцарт, только надо его в себе найти. – Андрей Сергеевич, назовите ваши любимые фильмы. – Это фильмы великих режиссёров – Феллини, Куросавы, Бунюэля, Бергмана, Джона Форда. Я у них учился. – Какой последний фильм посмотрели? – «Токийскую историю» замечательного японского режиссёра Ясудзиро Одзу, пятидесятые годы. Скучновато для тех, кто любит Голливуд, но очень глубоко. Всем советую. – Каким вы видите кино будущего? Сплошные спецэффекты и «три-дэ»? – Не могу сказать. Голливудское кино стало немыслимо тяжёлым, дорогим, и сейчас мы находимся на распутье. Большое зрелище зашло в тупик, визуальные эффекты больше не играют. Ведь самый главный визуальный эффект – человеческое лицо. Если оно неинтересно, или ничего не выражает, или выражает не то, что вам нравится, – это чувствуется. Всё остальное – симуляция. – Как вы считаете, искусство должно быть понятным? – Я не считаю, что искусство может быть непонятным, ведь человек творит, чтобы поделиться с другими. Сядьте в капсулу, выйдите в открытый космос и пишите там гениальные стихи. Ну и что, вы будете счастливы? Нет, вам нужно, чтобы люди вас потрогали, погладили, поцеловали за то, что вы в слезах написали и изваяли. Не смотрите на других. Я вот не дорос до Малевича – считаю, что его работы – дрянь. Миллионы долларов дают за этот «Чёрный квадрат», но кто его повесит в своей комнате? А ведь вешают! Квадрат Малевича – о-о-о! Чёрный! Вот где смерть искусства. Замечательный критик Александр Бенуа, когда увидел этот «Чёрный квадрат», написал: «Я чувствую, что-то страшное надвигается на весь наш мир. Это пахнет смертью». И смерть пришла в виде постмодернизма. У нас любят всякие -измы, сейчас ещё что-нибудь придумают… К «Квадрату» прилагается семь страниц текста, и пока их все не прочитаешь, не поймёшь, почему эта какашка является произведением искусства. А прочитали – и говорят: а-а, ну тогда другое дело! – Вы считаете, что наше общество деградирует? – Очень важный вопрос. Я думаю, что европейское общество деградирует, и мы вместе с ним, поскольку, хотим того или нет, мы – европейцы. Я даже в Казани татарам сказал: «Вы бы лучше нас в мусульманство обратили, честное слово! Тогда мы хотя бы беспризорных детей на улицу не выбрасывали». У мусульман не бывает, чтобы дети на улице валялись или какой-то старик в приюте жил. Потому что основа общества – сильная семья, а у нас так получилось, что мы вроде европейцы, а вроде и татары. «Поскреби русского – найдёшь татарина», гласит поговорка. И вот мы деградируем вместе с Европой, а Запад деградирует потому, что потерял ориентиры. Свобода стала производить неправильные продукты: свобода предпринимательства породила страшный финансовый крах, свобода в искусстве привела к тому, что оно стало прибежищем химер, и рынок победил искусство. Сейчас всё искусство – то, что можно продать. Это серьёзная проблема, и я не знаю, как это остановить… А что происходит в России? Мне кажется то, что сделал Пётр Великий, было сметено революцией, большевиками и Сталиным. В принципе Сталин был настоящим азиатским диктатором, и он уничтожил европейского русского, в конце сороковых годов европейских русских не осталось. Чехова точно бы расстреляли – вместе с Буниным и со всеми их героями. Мы из Петербурга вернулись в Московскую Русь, и сейчас она торжествует во всей красе… – По-вашему, должно ли искусство давать людям надежду? – Безусловно, но это не значит, что всё будет хорошо. Вот есть трагедия: Эсхил, Шекспир, всюду смерть, все убиты. Думаешь: «Ну что такое? Надо, чтобы все были живы. Давайте всех оставим: и Гамлет пусть живёт, и Ромео, и Джульетта». Представьте, что они живы, Ромео и Джульетта. Женились, начались дрязги, ревность, он изменил, она – тоже… И всё кончилось тем, чем начинается «Ромео и Джульетта», – снова дерутся два клана. – А как же надежда? – Когда вы любили героев, они умерли, а вы плачете – это надежда. А если вам до фени, умерли они или нет, – вот тогда и надежды никакой нет. – Прошлой осенью вы поставили чеховские «Три сестры» в театре имени Моссовета. Довольны постановкой? – Пока я удовлетворён тем, что сделал этот спектакль, потому что это как написать огромный роман. «Три сестры» – очень сложная вещь, самая сложная пьеса Чехова. Очень часто «Три сестры» выходят чрезвычайно скучно: букв много, а смысла мало – вернее, он есть, но какой-то неинтересный. Я изначально боялся, но думаю, как-то избежал этой опасности. Может быть, весной буду ставить этот спектакль в Италии. Надеюсь поставить в театре Моссовета Шекспира или античную драму, но самое главное – это играть в театре «Дядю Ваню» и «Три сестры» вместе, желательно в один день. Правда, таких сумасшедших найдётся мало, чтобы в один день смотреть два спектакля. Но раз в полгода я обязательно буду давать две пьесы: утром – «Дядя Ваня», вечером – «Три сестры», причём те же артисты и декорации. Это как сыграть две симфонии с одним оркестром. – Вам когда-нибудь мешала популярность? Хотелось отказаться от известности, стать неприметным? – Нет, не хотелось. Наверное, я всё-таки не так популярен. – Сегодняшняя цель вашей жизни – как она отличается от той, которая была у вас в двадцать пять лет? – Тогда мне хотелось доказать, что я гений, и уехать за границу. А сейчас мне больше всего на свете хочется, чтобы меня любили дети и не забыли внуки. Дети-то точно не забудут, а вот внуки – могут. А уж правнуки… Бог с ними!

Расспрашивала Алёна АФАНАСЬЕВА фото Вадима Тараканова

1971